женский быт в условиях Гулага. интервью с татьяной полянской
диалог
Дарья Сычугова/ 23 октября 2023
В издательстве «Иллюминатор» в серии «Дети XX века» вышло иллюстрированное издание книги Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Наряду с фотографиями из личного архива семьи Евгении Гинзбург в книгу вошли фотографии экспонатов из коллекции Музея истории ГУЛАГа. Мы пригласили поговорить с нами об этом ярком образце лагерной мемуарной прозы и отдельно о судьбе коллекции экспонатов музея Татьяну Михайловну Полянскую — кандидата исторических наук, старшего научного сотрудника научно-исследовательского отдела Музея истории ГУЛАГа.
— Татьяна Михайловна, в исследовательской литературе, в интернете можно встретить два варианта отчества Евгении Гинзбург: Семеновна и Соломоновна. Давайте обсудим этот вопрос: почему возникла такая путаница, и как мы будем называть героиню нашей беседы?
— Действительно, встречаются оба варианта. Евгения Гинзбург происходила из еврейской семьи, и официально была Евгенией Соломоновной. Но, как отмечают многие ее современники, часто представлялась Евгенией Семеновной. Рассказывая о своей работе в магаданском детском садике, она пишет, что дети ее очень любили и называли «Евгеничка Семеночка».
С чем может быть это связано? В 1930—1940-е годы, еще до того, как Евгению Семеновну арестовали и заключили вначале в тюрьму, а потом отправили в лагерь, и в первые годы ее жизни после освобождения из лагеря еще не было политики государственного антисемитизма. Кроме того, Евгения Гинзбург не ассоциировала себя с еврейской культурой, считала себя русской писательницей и русской журналисткой.
Также причина могла быть и в том, что у нее были некоторые разногласия с отцом. Ее отец, Соломон Гинзбург, был владельцем аптеки, которую национализировали после революции. Он, вероятно, высказывал свое недовольство: ему не все нравилось в коммунистическом строе. Его дочь была коммунисткой, судя по первым главам «Крутого маршрута», — ортодоксальной коммунисткой. После лагеря ее взгляды несколько поменялись, но, видимо, разрыв с отцом был, о котором она жалела уже после его смерти. Так что можно использовать оба варианта: Евгения Соломоновна и Евгения Семеновна.
С чем может быть это связано? В 1930—1940-е годы, еще до того, как Евгению Семеновну арестовали и заключили вначале в тюрьму, а потом отправили в лагерь, и в первые годы ее жизни после освобождения из лагеря еще не было политики государственного антисемитизма. Кроме того, Евгения Гинзбург не ассоциировала себя с еврейской культурой, считала себя русской писательницей и русской журналисткой.
Также причина могла быть и в том, что у нее были некоторые разногласия с отцом. Ее отец, Соломон Гинзбург, был владельцем аптеки, которую национализировали после революции. Он, вероятно, высказывал свое недовольство: ему не все нравилось в коммунистическом строе. Его дочь была коммунисткой, судя по первым главам «Крутого маршрута», — ортодоксальной коммунисткой. После лагеря ее взгляды несколько поменялись, но, видимо, разрыв с отцом был, о котором она жалела уже после его смерти. Так что можно использовать оба варианта: Евгения Соломоновна и Евгения Семеновна.
— Давайте вернемся к личности нашей героини, скажем несколько слов о биографии Евгении Гинзбург. Она родилась в 1904 году, как сказала Татьяна Михайловна, в семье аптекаря Соломона Абрамовича Гинзбурга и Натальи Марковны Гинзбург. Через 5 лет семья перебралась из Москвы в Казань. Семью Гинзбург хорошо знали и уважали в Казани. Евгения Гинзбург получила образование в Казанском университете и в Восточном педагогическом институте. Там она изучала филологию и историю, овладела французским, немецким языками, за время проживания в Казани освоила даже татарский язык. После окончания института она защитила кандидатскую диссертацию, занялась журналистикой, работала руководителем отдела культуры в редакции газеты «Красная Татария», преподавала историю партии и, по ее собственному выражению, была рядовой коммунисткой. В 1937-м ее репрессируют, а дальше следуют 18 лет тюрем, лагерей и ссылок. Евгения Соломоновна была под следствием и ждала приговора в Бутырской тюрьме, в Лефортово. Два года она провела в одиночной камере тюрьмы города Ярославля, далее ее этапировали на Колыму в исправительно-трудовые лагеря, после чего Евгения Гинзбург была отправлена на пожизненное поселение в Магадан до реабилитации в 1955 году. В 1957 году вместе с семьей она переехала во Львов и там началась работа над книгой «Крутой маршрут», в которой она рассказала обо всем пережитом. Татьяна Михайловна, не могли бы Вы рассказать, как произошло ваше знакомство с этой книгой?
— Я отлично помню свои первые впечатления о «Крутом маршруте». Мое знакомство с воспоминаниями Гинзбург произошло в 1989 году: именно в этом году вышло первое официальное советское издание. Это были две черные книжечки в мягком переплете, издание было рижское, книгу издал Центральный комитет коммунистической партии Латвии. Эти две книжечки принесла домой моя бабушка, которая работала в научно-исследовательском институте. Мне было 11 лет, я была читающим ребенком, читала в основном приключенческую литературу. Я принялась за первый том, книга захватила меня. Дочитав главу «Конвейер», я в ужасе отложила ее в сторону. Я была пионеркой, прочитанное не укладывалось в голове, я не могла понять: как в нашей стране могли пытать людей и издеваться над ними после того, как их арестовывали, когда они находились под следствием. Вот как раз в этой главе Гинзбург рассказывает, как ее «поставили на конвейер». Может быть, если бы я спросила у родителей или у кого-то из взрослых, что тогда происходило в СССР, то мне бы объяснили и я дочитала книгу. Но я решила побыстрее о ней забыть. Хотя, конечно, то, что я очень быстро дошла до этой главы, говорит о том, что язык книги подходит буквально всем, в том числе и для 11-летних подростков. Я забыла об этой книге, окончила школу, поступила в институт на исторический факультет. И вот в очередной раз, когда я была у бабушки, увидела на полке эту книгу. Конечно, я уже знала и о сталинских репрессиях, о XX съезде партии; я взяла у бабушки эти два тома и прочла их буквально за выходные. С тех пор это одна из моих самых любимых книг.
μωρία
— Получается, для Вас, как будущего научного сотрудника Музея истории ГУЛАГа, это была первая книга на тему репрессий и лагерей?
— Именно так!
— Не могли бы Вы рассказать о деятельности музея, об обстоятельствах, при которых начала собираться коллекция экспонатов?
— Музей истории ГУЛАГа был основан в 2001 году Антоном Владимировичем Антоновым-Овсеенко, известным историком, публицистом, общественным деятелем, сыном революционера Владимира Антонова-Овсеенко, расстрелянного во время Большого террора, а сам Антон Владимирович прошел через сталинские лагеря как сын врага народа. Первая экспозиция музея была открыта в 2004 году, в помещении здания на улице Петровке. Часть экспозиции была реконструкцией деталей лагерной повседневности: у нас был карцер, была вышка часового во внутреннем дворе, но основное выставочное пространство занимало совсем небольшую территорию, всего лишь 100 кв. метров. Музей хотел расширяться, у нас постоянно происходило обновление, пополнение фондовой коллекции. Мы понимали, что на этих 100 кв. метрах уже никак не можем рассказать историю ГУЛАГа и политических репрессий. В 2012 году власти города приняли решение перевести Музей истории ГУЛАГа в пустующее здание на 1-м Самотечном переулке. Это здание не связано с репрессиями, с репрессивной политикой. Оно было построено в 1906 году по проекту архитектора Николая Жерихова, вначале это был доходный дом, затем здесь были коммуналки, общежитие метростроевцев, в 1990-е годы здание пустовало. После его реконструкции появились помещения для выставочного пространства, для библиотеки, для фонда хранилищ и даже для кинозала.
По задумке реставраторов красный кирпич фасада был обшит листами из меди, которая через несколько лет в результате процесса окисления начала чернеть, символизируя репрессии. Открытие постоянной экспозиции «ГУЛАГ в судьбах людей и истории страны» состоялось 10 декабря 2018 года в день семидесятилетия Всеобщей декларации прав человека.
На сегодняшний день наш музей является единственным государственным учреждением на территории России, которое целиком посвящено теме истории ГУЛАГа и политическим репрессиям. Следует отметить, что деятельность музея чрезвычайно разносторонняя: у нас есть социально-волонтерский центр, у нас есть наши подопечные — это жертвы политических репрессий… Конечно, с каждым годом становится все меньше тех, кто прошел лагеря, ссылку, но остаются их дети, которые страдали без родителей и считались детьми «врагов народа». В музее действует центр документации, который помогает найти информацию о репрессированных родственниках. С 2013 года реализуется проект «Мой ГУЛАГ» по созданию архива в виде интервью людей, переживших годы репрессий. Из этих интервью монтируются фильмы по той или иной тематике, связанной с репрессиями, например «Детство в ГУЛАГе», или депортации. Также в нашем музее проходят спектакли, лекции, концерты, кинопоказы, которые предполагают образное осмысление темы репрессий. У нас есть образовательный центр, он работает с детьми и педагогами, помогает им найти слова и подходы, необходимые для объяснения такой непростой темы. И, конечно, у нас есть издательский отдел, благодаря которому мы реализуем наши издательские проекты.
По задумке реставраторов красный кирпич фасада был обшит листами из меди, которая через несколько лет в результате процесса окисления начала чернеть, символизируя репрессии. Открытие постоянной экспозиции «ГУЛАГ в судьбах людей и истории страны» состоялось 10 декабря 2018 года в день семидесятилетия Всеобщей декларации прав человека.
На сегодняшний день наш музей является единственным государственным учреждением на территории России, которое целиком посвящено теме истории ГУЛАГа и политическим репрессиям. Следует отметить, что деятельность музея чрезвычайно разносторонняя: у нас есть социально-волонтерский центр, у нас есть наши подопечные — это жертвы политических репрессий… Конечно, с каждым годом становится все меньше тех, кто прошел лагеря, ссылку, но остаются их дети, которые страдали без родителей и считались детьми «врагов народа». В музее действует центр документации, который помогает найти информацию о репрессированных родственниках. С 2013 года реализуется проект «Мой ГУЛАГ» по созданию архива в виде интервью людей, переживших годы репрессий. Из этих интервью монтируются фильмы по той или иной тематике, связанной с репрессиями, например «Детство в ГУЛАГе», или депортации. Также в нашем музее проходят спектакли, лекции, концерты, кинопоказы, которые предполагают образное осмысление темы репрессий. У нас есть образовательный центр, он работает с детьми и педагогами, помогает им найти слова и подходы, необходимые для объяснения такой непростой темы. И, конечно, у нас есть издательский отдел, благодаря которому мы реализуем наши издательские проекты.
— Хочу отметить, что благодаря сотрудничеству с Музеем истории ГУЛАГа в нашем издании «Крутого маршрута» появился раздел «Фотопослесловие», куда вошли фотографии экспонатов из коллекции Музея. В основном это предметы лагерного и тюремного быта. Один из таких предметов — самодельная кружка из консервной банки. Эта кружка из Колымы, но данная тема важна как для лагерей, так и для тюрем. Евгения Гинзбург пишет, что в Бутырке людей считали не по головам, а по кружкам. И кружка — неизменный спутник воспоминаний о тюрьме: «…ощупью различаю в темноте знакомый во всех деталях карцерный реквизит: и хламиду из солдатского сукна, и лапти, и заржавленную металлическую кружку, стоящую прямо на полу». Татьяна Михайловна, скажите, пожалуйста, насколько символичен этот предмет лагерного быта и какие еще предметы — символы лагеря можно назвать?
— Как пишет Гинзбург, считали не по головам, а по кружкам — это действительно было так. Дело в том, что когда Евгения Семеновна была арестована, в ее камере было двое арестантов, потом трое, а вот когда она уже попала в крупную пересыльную тюрьму, а потом уже в Бутырку, она познала, что значит выражение «как сельди в бочке». Дело в том, что во время Большого террора следственные тюрьмы и камеры были переполнены, подследственные спали на нарах по несколько человек, лежали под нарами, лежали на столе, под столом. Конечно, когда надзиратель заходил в камеру, как он мог посчитать людей? На столе стояли кружки, у каждого заключенного была своя кружка. Это был незаменимый, один из важнейших предметов, который имел право при себе иметь любой лагерник или подследственный. Что касается лагеря и этапа, кружка вообще была очень важным предметом. Как пишет сама Евгения Гинзбург, когда она ехала на Колыму, самое страшное было потерять или разбить кружку, которые часто были глиняные, а не металлические. Кружки всегда хранили, берегли, нередко на них выцарапывали свои фамилии, имена. Так, например, семья Сергея Павловича Королева, основоположника ракетно-космической отрасли, который прошел Колыму, хранит его лагерную кружку с надписью «Королев». Еще один символичный предмет, который хранится в фондах нашего музея, — это ложка. Ложки были самодельные в лагерях, их изготавливали из подручных материалов. Это те предметы, я повторюсь, которые мог иметь при себе заключенный. Никаких личных предметов за исключением, может быть, одежды, он не мог себе позволить: всё отбиралось во время обысков.
— Каждая из этих кружек и ложек, одинаковых на вид, хранит память о чьей-то судьбе. Татьяна Михайловна, что, на Ваш взгляд, в связи с темой ГУЛАГа в биографии Евгении Гинзбург можно назвать типичным, а что позволяет назвать ее историю уникальной?
— Каждые мемуары, несомненно, уникальны, может быть, особенность судьбы Евгении Гинзбург и, естественно, ее воспоминаний заключается в том, что Евгения Семеновна проходила по самостоятельному делу, то есть она не была арестована как член семьи изменника родины или врага народа. Евгения Семеновна была осуждена за участие в контрреволюционной троцкистской террористической деятельности, за участие в организации, которая была «вскрыта» в издательстве «Красная Татария». В чем особенность воспоминаний Евгении Гинзбург, ее судьбы — это то, что она была осуждена Военной коллегией Верховного суда СССР, которая рассматривала дела и выносила приговоры в отношении руководящих работников, военачальников, номенклатурной партийной элиты. В годы Большого террора Военная коллегия выполняла правительственный заказ: она была полностью подчинена Политбюро и лично Сталину, являлась судебным органом, который обслуживал запросы по так называемым расстрельным спискам, которые исходили от руководства страны. Эти расстрельные списки составлялись в управлении НКВД на местах, затем поступали к Ежову — наркому внутренних дел, а оттуда уже в Политбюро, и их подписывали члены Политбюро. Евгения Гинзбург проходила по списку Татарской АССР от 10 июля 1937 года. На списке, который включает 49 человек, в том числе и ее имя, стоят подписи Сталина и Молотова. 33 человека проходили по 1-й категории, то есть приговаривались к расстрелу, и 16 человек по 2-й категории — тюремное заключение. Из этих 49 человек было только 4 женщины, одна из них — Евгения Гинзбург, также там были ее сокамерницы Ирина Егерева и Юлия Карепова. Гинзбург подробно описала то, как проходила квазисудебная процедура Военной коллегии, когда приговор уже был фактически вынесен Политбюро. В Бутырке она получает обвинительное заключение, и, что для меня было важно, когда я в очередной раз, уже работая в музее, перечитывала ее воспоминания, — отметить ее страх, когда она получает обвинительное заключение, с которым должна ознакомиться за сутки до приговора и где написано, что она отправляется на суд, ее дело будет рассматривать Военная коллегия. Я поняла, что люди в 1937 году уже знали, что военная коллегия выносит приговоры в основном к высшей мере наказания. Потому сокамерницы Евгении Гинзбург заучивали наизусть имена ее детей, адреса, чтоб потом рассказать о ее последних днях. Она была абсолютно уверена, что ее расстреляют. Она подробно рассказывает о политизоляторе и о женщинах на Колыме. В целом воспоминания Гинзбург исторически достоверны. Мы видим судьбу человека, в ее тексте множество подробностей, описаний различных событий. Это делает ее воспоминания захватывающим чтением о том периоде, о том времени. Конечно, многие критиковали Евгению Семеновну за излишнюю иронию и юмор. Но мне кажется, что она просто была сама по себе таким человеком и писать могла только так.
— Да, согласна с Вами. Скажите пожалуйста, существовали ли отдельные женские лагеря? Как была в целом устроена эта система?
— Как таковых женских лагерей не было, были женские зоны, были женские отделения, женщин в лагерях было, как правило, не более 20−25 процентов от общего числа заключенных. Руководство лагерей, которые были связаны с добычей полезных ископаемых, с каким-то крупным промышленным производством или строительством, не очень любило принимать женщин, потому что женщины малоэффективны на тяжелых работах. Женским лагерем часто называют Акмолинское отделение Карагандинского исправительно-трудового лагеря в Казахстане, который сами заключённые прозвали АЛЖИРом (Акмолинский лагерь жен изменников Родины), туда направляли женщин, которые были осуждены как члены семей изменников Родины на 5 или 8 лет. Конечно, женщина, попав в лагерь, жила в женской зоне, но тем не менее встречалась с мужским лагерным сообществом на работах. Евгения Семеновна, кстати, в своих воспоминаниях описывает несколько моментов, когда женщины становились объектами нападок и насилия со стороны уголовников. И конечно, женщина всегда неразрывно связана с материнством и детством. В лагерях была высокая рождаемость, поэтому каждый лагерь имел или дом младенца, или просто детский барак. По закону во время ареста женщина, имеющая маленького грудного ребенка, которому было менее полутора лет, могла взять его с собой вначале в тюрьму, а затем — в лагерь, где его помещали в лагерный дом ребенка. Пока женщина кормила ребенка, она была, скажем так, в особой «бригаде мамочек», которых регулярно каждые 3−4 часа отправляли на кормление детей. Когда лактация прекращалась, женщину могли отправить на любой этап в любое другое лагерное отделение или вообще в другой лагерь. Так разрывалась связь женщины с ребенком. Дети могли находиться в лагерях до четырехлетнего возраста, как я уже говорила, рождаемость была очень высокой, и к концу 1940-х годов сложилось, по мнению руководства ГУЛАГа, просто катастрофическое положение в лагерях: очень много беременных женщин и очень много младенцев, маленьких детей, которых нужно было кормить, потому что детство было защищено законом, дети не считались заключенными. Для разгрузки лагерей было принято решение, что дети будут находиться в лагерях только до двухлетнего возраста. Куда дальше поступали такие дети? Женщина могла связаться со своими родственниками, чтобы они забрали ребенка на воспитание в свою семью. Но чаще всего дети поступали в детские дома Наркомпроса. Что касается лагерных домов ребенка, во многом на судьбу детей оказывал влияние человеческий фактор — кто был директором этого дома ребенка, насколько заботились о детях, потому что в некоторых лагерях было катастрофическое положение с высокой смертностью детей: в связи с плохом уходом они болели, умирали, их некому было просто элементарно покормить с ложечки. В каких-то лагерях, как, например, в Каргопольском, судя по воспоминаниям, был совсем неплохой дом младенца, туда даже приезжали фотокорреспонденты, которые снимали вполне себе здоровых детей.
— Лучшие годы Евгении Гинзбург пришлись именно на лагерь, на заключение. Ее семейная жизнь была фактически разрушена: старший сын Алексей умер во время блокады Ленинграда, о чем она узнала только через несколько лет. Младший сын от второго брака — будущий писатель Василий Аксенов — был разлучен надолго с ней разлучен, они воссоединились только в 1948 году. В долгой разлуке она находилась с супругом Павлом Аксеновым: о нем не было никаких сведений, он тоже был осужден и отбывал свой срок. И тут в 1948 году происходит необыкновенное: Евгения Семеновна удочерила девочку Антонину — дочь тоже ссыльных людей. Скажите, пожалуйста, насколько необычным был этот поступок для женщины, которая отбывает срок в лагере?
— Действительно, это крайне редкий случай. Были тяжелые послевоенные, голодные годы, люди как могли выживали, в стране наблюдался рост беспризорности, было много детей, оставшихся без родителей, которые либо находились в лагерях, либо погибли на фронтах Великой Отечественной войны. И тут Евгения Гинзбург берет ребенка, когда она была, по ее собственным словам, «временно расконвоированная». Этот шаг был сделан, чтобы отвлечься от горьких мыслей о погибшем сыне, чтобы так-то поправить свое «растоптанное материнство».
— Евгения Гинзбург даже отмечала, что удочеренная девочка была чем-то похожа на ее погибшего сына. Это удивительно! Мой следующий вопрос будет о соотношении личного и документального начал в книге. Что «Крутой маршрут» помогает прояснить при исследовании сложнейшей темы ГУЛАГа?
— Невозможно изучать историю ГУЛАГа, историю лагерного мира и политических репрессий, основываясь исключительно на документах, сводках, статистике, потому что вместе с этой большой историей документов были еще истории каждого отдельного человека, каждой судьбы. Читая воспоминания репрессированных, мы узнаем, как на деле исполнялся тот или иной законодательный акт. Например, была инструкция перевозки заключенных по этапу. Раз в сутки им должны были давать горячее питание, раз в неделю они должны были мыться в бане. Читая воспоминания, мы видим, что между инструкцией и ее реализацией была огромная пропасть. Воспоминания Гинзбург — женщины с прекрасной памятью — невероятно ценны тем, что как историк она очень многое понимала и умела проводить какие-то параллели, устанавливать связи. Во многом ее воспоминания исторически действительно достоверны. Например, в главе «Война, война, война», когда заключенные узнают о том, что началась Великая Отечественная война, она пишет, что женщины, получившие в 1936 или 1937 году пятилетние сроки по политическим статьям, думали, что сейчас выйдут на свободу и пойдут воевать, приносить пользу своей стране. И вдруг их не освобождают. Они, как пишет Гинзбург, расписываются в каком-то документе о том, что они будут освобождены по какому-то специальному разрешению. Так, через воспоминания Гинзбург мы находим подтверждение приказу, который был издан 22 июня 1941 года Наркомом внутренних дел Лаврентием Берией, гласившему, что заключенные, осужденные за контрреволюционные преступления, то есть особенно опасные преступники (помимо осужденных за контрреволюционные преступления туда еще входили, конечно, бандиты, рецидивисты), не будут освобождаться из лагерей без специального на то разрешения. Были еще отдельные распоряжения, что заключенных — немцев по происхождению должны изолировать, создавать для них отдельные лагерные пункты или бараки. Гинзбург спешит в учетную часть, чтобы подняли ее документы. И, как потом пишет, ее национальность (еврейка) впервые спасла ее, потому что окончание фамилии на -бург сразу вызывало ассоциации с немецким происхождением. Так самые разные детали ее воспоминаний показывают, как на самом деле реализовывался тот или иной приказ.
— И как долго эта важная книга шла к своему читателю! В 1962—1963 годах активно печатается «Один день Ивана Денисовича» — солженицынский тест на тему лагерей. Но руководство журналов «Новый мир» и «Юность» отклоняет рукопись «Крутого маршрута», и книга уходит в самиздат. Гинзбург вскоре поняла, что совершенно утратила контроль за «удивительной жизнью напечатанной книги»: «Так переплетаются разные пути в нашем удивительном веке, вдруг я увидела свою книгу, по крайней мере первую ее часть и кусок второй, напечатанной в Италии. Меня — долголетнюю обитательницу ледяных каторжных нор с преобладающим звуком Ы в названиях местностей, напечатали в сладкозвучном Милане, а потом и в Париже, и в Лондоне, и в Мюнхене, и в Нью-Йорке, и в Стокгольме, и в многих других местах. Мне довелось некоторые из этих изданий подержать в руках». В Советском Союзе «Крутой маршрут» увидел свет только в 1988 году. Татьяна Михайловна, как Вам кажется, в чем причина таких особенностей истории публикации книги?
— Вообще самую первую часть книги «Крутой маршрут» Гинзбург закончила еще в 1967 году. Но 1967 год — это не 1962 год. За эти 5 лет произошли действительно кардинальные изменения в общественно-политической жизни нашей страны. Они помешали напечатать не только книгу Гинзбург, хотя бы отдельные ее главы, но и рассказы Георгия Демидова, перестали печататься тексты Варлама Шаламова. Самой главной причиной стал крупный процесс 1966 года над двумя писателями — Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, которых обвинили в том, что они в своих произведениях «порочат советский государственный и общественный строй». Эти писатели никогда не публиковались в Советском Союзе, печатали свои тексты за границей под псевдонимами. Их произведения не могли публиковаться при существующем строе: там была не просто критика сталинизма, их тексты были посвящены текущей действительности. После этого процесса начинается закручивание гаек. То есть власть, советское руководство, опасалась, что критика сталинского режима может перерасти в критику всего коммунистического строя.
— Такова судьба текста Евгении Гинзбург: ушел в самиздат. И в нашем фотопослесловии есть фотография самиздатовского «Крутого маршрута». Не могли бы Вы рассказать немного об этом экспонате? Какие еще самиздатовские варианты текстов лагерной прозы хранятся в коллекции вашего музея?
— Да, действительно, в коллекции нашего музея есть самиздатовский вариант «Крутого маршрута». В наши фонды его передал Дмитрий Белановский, получивший книгу от Риммы Семеновны Якубович — матери Леонида Якубовича, как он говорил, одной из самых удивительных женщин. Дмитрий Белановский тоже занимался распространением самиздата. В наших фондах есть, конечно, и рассказы, повести Солженицына, отдельные главы «Архипелага ГУЛАГа». Есть солидный, легко читаемый самиздатовский экземпляр «Крутого маршрута», есть и совершенно крохотные трудночитаемые самиздатовские тексты. Люди стремились узнать как можно больше о том времени и распространяли это произведение, понимая, что это может повлечь за собой уголовное преследование. Самиздат — это не только напечатанные на машинке произведения, это и аудиозаписи на бобинах, которые тогда использовались для записи рассказов или музыки. В фондах музея хранятся записанные от руки тексты тюремных песен. Это, конечно не классический самиздат, а песни, которые женщины-заключенные написали во время этапа из Москвы в Томск. Словами этой песни «Мы ваши жены, подруги» они стремились поддержать себя, вспомнить тех, кого нет рядом: своих в большинстве уже расстрелянных или находящихся в заключении мужей, как-то показать свое духовное родство с ними.
Гинзбург Е. С. «Крутой маршрут. Хроника времен культа личности».
Самиздат. 1960-е. Музей истории ГУЛАГа
— Тема поддерживающего текста в условиях тюрьмы, лагеря, необыкновенно важна. Сама Евгения Соломоновна писала стихи во время своего заключения. И как она это делала? Не было бумаги, если ее получали, то нужно было сразу стирать хлебным мякишем уже написанное. Прочту стихотворение, которое было создано Евгенией Семеновной в одну из бессонных ночей, когда спать мешали холод и крысы, беспокойство о судьбе одной из сокамерниц: «Я читаю себе Пушкина, Блока, Некрасова, Тютчева и создаются такие строчки:
Не режиссерские бредни.
Не грезы Эдгара По.
Слышу, как в шаге последнем
Замер солдатский сапог.
В пьяном шакальем азарте.
Как они злы, как низки…
Вот он — подземный карцер!
Камень. Мороз. Ни зги!
Вряд ли сам ад окаянней —
Пить, так уж, видно, до дна…
Счастье, что в этих скитаньях
Все-таки я не одна.
Камень взамен подушки,
Но про ночной Гурзуф
Мне напевает Пушкин,
Где-то в углу прикорнув.
И для солдат незримо
Вдруг перешел порог
Рыцарь неповторимый,
Друг — Александр Блок.
Если немного устану —
В склепе несладко живьем —
Вспомним про песнь Гаэтана,
Радость-страданье споем.
Вместе не так безнадежно
Самое гиблое дно.
Сердцу закон непреложный:
Радость-страданье — одно.
Пусть же беснуется, воя,
Вся вурдалачья рать!
Есть у меня вот такое,
Что вы не в силах отнять!»
Евгения Гинзбург называла себя акыном, который пел о том, что видит вокруг себя. Как Вам кажется, насколько важны эти тексты для понимания быта и стратегии выживания человека, оказавшегося в заключении?
— О силе поэзии для заключенных из числа интеллигентов написано довольно много. В лагерном бараке или в тюремной камере — в общем, гнетущей обстановке — человеку нужен собеседник — тот, с кем он может поделиться своими душевными метаниями и переживаниями. И нередко этим собеседником, конечно, мог быть он сам, его внутренний мир, который заключенный пытается сохранить. И тут на помощь как раз приходит мудрость слова, которую хранят поэтические строки. Мы все-таки должны понимать, что Евгения Гинзбург была еще дореволюционного воспитания, то есть она вышла из того еще Серебряного века, как она сама цитирует стихотворение Маяковского, что к коммунизму она шла не от шахт, серпов и вил, а с небес поэзии бросалась в коммунизм. И вот уже в тюремной камере, в лагерном бараке она поняла, что вот именно это ее роднит с теми, кого она как коммунистка критиковала. Тут она поняла, что душой-то она вместе с ними, выпав из общества казанской партийной номенклатуры, попав в чуждую ей среду, она тоже, как и они, находит выход своим чувствам через поэзию.
— И кого она цитирует чаще всего? Мандельштама, который стал тоже жертвой репрессий. Например, перед отправкой в Москву на заседание военной коллегии Верховного суда она читала его «Как кони медленно ступают». Вспоминались и стихи Гумилёва: «Мы заговорщическим шепотом выдаем друг другу Гумилёва» — еще одной жертвы того времени. «Как он утешает здесь, как отрадно вспомнить здесь, на Эльгене, как далеко-далеко, на озере Чад, изысканный бродит жираф. Так и бродит себе, милый, пятнистый, точно ничего не случилось. Потом, перебивая друг друга, мы вспоминаем от начала до конца стихи о том, как старый ворон с оборванным нищим в восторгах вели разговоры. Это самое главное — уметь помнить о восторгах даже на верхних эльгенских нарах».
— Это было их счастье, эти заключенные женщины — интеллигентки, интеллектуалки — многое знали наизусть, потому что в лагере труднее было тем, у которых не было подобной духовной опоры, за которую надо держаться, чтобы не забыть, что ты человек. Лагерный мир — это прежде всего уголовный мир, уголовники при полном содействии и поддержке лагерной администрации творили произвол. Очень тяжело было молодым людям: тебе 20 лет, у тебя еще нет устоявшегося мировоззрения, и ты попадаешь в мир, где главное — выжить. Иногда выжить понималось в физическом смысле. Но выжить нужно было и духовно, сохранить себя, свои внутренний мир, свою речь, сохранить хоть какую-то веру и надежду.
— Как важно было сохранить человечность, сохранить язык. Мы упоминали книгу Нелли Морозовой «Мое пристрастие к Диккенсу». В этой книге она рассказывает историю своей семьи, пережившей репрессии. И сама Нелли Морозова была близким другом Евгении Гинзбург, называла Евгению Соломоновну гением памяти, подчеркивая умение зафиксировать увиденное, сказать самое важное. В своей статье «Свидетель», посвященной Евгении Семеновне, она писала, что десятилетия тюрем и лагерей удивительным образом не отразились на речи Евгении Соломоновны. Она никогда не употребляла словесных штампов и лагерного жаргона, разве что ради подлинности описания или юмористического эффекта. Но и в этом можно убедиться, начав читать текст «Крутого маршрута». О лагерной речи в своих воспоминаниях пишет Дмитрий Лихачёв, прошедший Соловецкий лагерь особого назначения. Он отмечал, что за умение браниться многое прощалось. Чаще расстреливали тех, кто не ругался, так как они были чужими. Евгения Гинзбург сопротивлялась этому давлению. Татьяна Михайловна, в своих исследованиях вы также рассматриваете проблему речевой культуры ГУЛАГа, я знаю, что Вы участвовали в подготовке специальной выставки «Язык несвободы», посвященной этой теме. Скажите, пожалуйста, как часто и как сильно менялся язык людей, попавших в лагерь, как они этому сопротивлялись, какие можно привести примеры?
— В лагере человек попадал в особую социальную среду, где были свои законы, свои моральные устои и свой язык. Язык главным образом жаргонный, язык уголовников. Хочу сказать сразу, что в «Крутом маршруте» у Евгении Гинзбург все-таки встречаются чисто лагерные слова, есть «фитиль», есть «доходяга», есть «марьиванна». Марьиваннами называли женщин, осужденных за контрреволюционные преступления, ну, то есть этим подчеркнуто, что главным образом это были женщины из интеллигентной среды, которые продолжали даже в лагере называть друг друга по имени-отчеству. И нет в ее произведении нецензурной брани, которой, конечно, изобиловал лагерный язык. В нашей фондовой коллекции есть 4 тома лагерной лексики, собранные бывшим заключенным Леонидом Городиным. Там более 17 000 слов. Мы издали этот словарь, снабдив комментариями специалистов, которые занимаются этим вопросом. Также у нас был помимо издательского и выставочный проект, выставка называлась «Язык несвободы». Прежде всего мы стремились показать, что наш современный разговорный русский язык невероятно переполнен словами, которые вышли из лагерной лексики сталинского периода репрессий. Очень многие слова, которые мы сейчас употребляем в своей речи, не считаем жаргоном, например такие как «тусовка», или «затариться», или «малолетка». «Тусовка» — это вообще сейчас буквально литературное слово, но в лагере оно имело совершенно другое значение: «тусовкой» называли драку. Слово «затариться» значило украсть продукты и спрятать их. То есть это чисто воровские жаргонные слова. И почему мы в нашей современной речи употребляем их даже не задумываясь — это лишний раз доказывает массовый характер репрессий и то, что в лагерях ГУЛАГа оказалось огромное количество самых обычных простых людей. По статистике, уголовников-рецидивистов было не более 5 процентов, осужденных за контрреволюционные преступления — около 20−25 процентов. И сразу возникает вопрос: кем же было основное население ГУЛАГа? Основное население ГУЛАГа были самые обычные простые люди, осужденные за спекуляцию, за хищение социалистической собственности. По знаменитому «закону о 3 колосках» давали минимум 10 лет. Человек, не будучи уголовником по своей природе, оказывался в лагере, вливался в эту лагерную среду. Выйдя на свободу, люди шли в свои семьи и приносили с собой тот язык, на которым они начали говорить в лагерях. Постепенно эти слова стали распространяться. Сегодня мы употребляем их, не задумываясь об их первоначальном значении, о том, как они оказались вообще в нашей речи.
— Казалось бы — столько лет нас отделяет от этих событий! Татьяна Михайловна, как Вы думаете, что книга Евгении Гинзбург может дать современному читателю?
— «Крутой маршрут» можно назвать книгой вне времени, потому что она о вечных ценностях, она о любви, о семье, о женской доле, об утраченных женских годах. Вспомним, как Евгения Гинзбург сожалела о том, что перед арестом не успела надеть недавно купленное красивое платье, жалела о том, что были растрачены ее лучшие годы. Это будет понятно любой женщине, любой девушке, которая станет читать эту книгу. «Крутой маршрут» — невероятно сильный текст о гражданственности, о любви к своей родине, о совести, о том, как сохранить себя даже в самых сложных жизненных ситуациях, о том, как сохранить веру в себя и надежду на дальнейшую жизнь.
— Мы уже говорили, что Музей истории ГУЛАГа много лет публикует книги по истории ГУЛАГа, о политических репрессиях. Посоветуйте нашим читателям, что еще можно почитать после «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург?
— Самым важным нашим издательским проектом на протяжении уже трех лет является публикация полного собрания сочинений Георгия Демидова — одного из летописцев Колымы. Все, кто интересуется этой темой, конечно, знают Варлама Шаламова. Георгий Демидов менее известен, хотя это был невероятно талантливый, уникальный человек — физик, ученик Ландау, уроженец Санкт-Петербурга, который был арестован в возрасте 30 лет. Он получил 10 лет лагерей и оказался на Колыме. Он писал, что на Колыме закончился как физик, хотя именно Демидов наладил электрическое освещение на приисках «Дальстроя» — важнейшего государственного треста, который во время Великой Отечественной войны занимался на Колыме добычей полезных ископаемых. После освобождения Демидов писал рассказы, повести, очень боялся того, что они не встретят отклика у читателей, но оказался неправ. Его рассказы сразу высоко оценил Варлам Шаламов, с которым Демидов познакомился еще в лагере, на Колыме. Шаламов —циник, в принципе невысокого мнения о человечестве и о тех людях, которые находились с ним в лагере, в своих воспоминаниях, не зная о том, что Демидов выжил, написал, что самым достойным человеком, встретившимся ему на Колыме, был физик Демидов. Шаламов также пишет рассказ «Иван Федорович», где главный герой — харьковский физик Демидов. Ему он посвящает одну из своих пьес «Анна Ивановна». Потом Шаламов и Демидов встретились уже в Москве, но очень быстро поссорились, потому что у них был разный взгляд на лагерную прозу. Шаламов считал, что нужно показывать лагерный мир как нечто противоестественное, показывать исключительно ужасы этой жизни. Демидов не был столь категоричен, он говорил, что писать надо о разном, в первую очередь о несломленных людях, их сопротивлении лагерной действительности. Совсем недавно был издан последний, 6-й том собрания сочинений Георгия Демидова. Это действительно очень серьезная литература, экзистенциальная, она о внутреннем мире человека, попавшего в лагерь.
— Большое спасибо за такой ценную рекомендацию для наших читателей, которые смогут глубоко погрузиться в эту тему, понять, каково было людям в то время. Мы сегодня обсуждали достаточно трудную тему, которую филолог Николай Эппле в своей одноименной книге очень точно назвал «неудобное прошлое». По его концепции, неудобным прошлым называют время, в которое государство творит несправедливость против собственных граждан. Однако в своей книге автор выводит формулу, которая может помочь «никогда снова» писать с точкой после «снова», а не после слова «никогда». И заключается эта формула в важности сохранения памяти об ошибках и сложном процессе покаяния. Мне кажется, что публикация подобных текстов и выставочная деятельность, которая ведется в вашем музее, необходима обществу в этом целительном процессе. Хотелось бы еще отметить, что подобная литература очень помогает находить силы и мужество переживать трудные времена, поскольку она доказывает, что человек способен пережить многое, и есть что-то, что позволяет ему сохранить себя, человечность и веру в людей.