Интервью с внучкой Дмитрия Лихачёва Верой Тольц-зилитинкевич
диалог
Дарья Сычугова / 13 июня 2025
Дмитрий Сергеевич Лихачёв — выдающийся литературовед и историк культуры, переживший многие испытания XX века. Его «Воспоминания» — это повесть о времени, событиях и впечатлениях разных лет, но прежде всего — о людях, встретившихся ему на пути, их судьбах.
Мы побеседовали с Верой Тольц-Зилитинкевич, внучкой ученого, профессором Манчестерского университета, и попросили ее рассказать о том, каким ей запомнился Дмитрий Сергеевич, как в семейном кругу сохранялась память о Соловках и о том, какие особенности мировоззрения Дмитрия Сергеевича наиболее ярко отразились в «Воспоминаниях».
Мы побеседовали с Верой Тольц-Зилитинкевич, внучкой ученого, профессором Манчестерского университета, и попросили ее рассказать о том, каким ей запомнился Дмитрий Сергеевич, как в семейном кругу сохранялась память о Соловках и о том, какие особенности мировоззрения Дмитрия Сергеевича наиболее ярко отразились в «Воспоминаниях».
— Вера, расскажите, пожалуйста, о ваших первых детских воспоминаниях о Дмитрии Сергеевиче.
— Если говорить о первых воспоминаниях, то это начало 1960-х годов. Нужно сказать, что до 14 лет я жила с родителями в одной квартире с дедушкой Дмитрием Сергеевичем и бабушкой Зинаидой Александровной. Мы продолжали видеться каждый день и после нашего переезда в отдельную квартиру; выходные и каникулы мы проводили вместе на даче в Зеленогорске, а с 1966 года в Комарово. Там с дедушкой мы ходили на пляж. Солнце, берег, мы гуляем… Это, наверное, и есть самые ранние воспоминания о дедушке. Я прекрасно помню мои дни рождения в 3−4 года, в 5 лет. Мама и бабушка готовили угощение, а дедушка вместе с папой придумывали, организовывали сам праздник. Я до сих пор храню коробку с гирляндами разноцветных флажков, которые Дмитрий Сергеевич смастерил к моему дню рождения. Он сам рисовал плакаты с поздравлениями, делал декорации для кукольного театра: дедушка с папой всегда ставили какую-нибудь пьесу.
На даче в Зеленогорске. Слева направо: дочь Вера, жена Зинаида Александровна, зять Сергей Зилитинкевич, дочь Людмила, внучка Вера, Дмитрий Сергеевич, мать Вера Семеновна, брат Михаил. 1963. Фото Ю. И. Курбатова. Семейный архив Д. С. Лихачёва
— А что вы читали вместе с Дмитрием Сергеевичем?
— Стихи! Читали всё: от Пушкина до Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой. Честно говоря, я об этом забыла, но фонд Лихачёва недавно передал мне диктофонные записи, которые Дмитрий Сергеевич делал в 1960-е годы. На одной из них мне всего три года, а я наизусть почти час читаю Пушкина. Потом, когда в четыре года я начала изучать английский язык, я выучила многое из английской поэзии. Поэтому и сейчас знаю больше стихов на английском, чем многие мои коллеги по университету. Дедушка был очень внимателен к тому, что мы читали. Каждое лето он готовил список для чтения, давал книги из своей библиотеки. Мы всегда обсуждали прочитанное.
— Удивительно! И это при том, что Дмитрий Сергеевич очень много работал…
— Да, вся жизнь Дмитрия Сергеевича была организована вокруг работы, он работал все время. У меня хранится несколько его толстых тетрадей (большая их часть сейчас находится в Пушкинском Доме). Это не дневники. Это размышления о жизни, записанные в разное время в свободной форме. Так вот, читая их, понимаешь, что его ум работал без остановки. Эти записи хранят бесконечные потоки мыслей об абстрактных научных проблемах. При этом Дмитрий Сергеевич придерживался строжайшего распорядка дня: рано вставал, всегда в одно и то же время завтракал, обедал и ужинал. Никогда не работал по ночам над научными текстами. После 19−20 часов читал что-то по другой теме, чтобы отвлечься, но все равно это всегда был непременно серьезный текст.
— Думаю, многим будет интересно узнать, как работает большой ученый. А каким Вам запомнился кабинет Дмитрия Сергеевича?
— Пока мы все вместе жили в маленькой квартире на Черной речке, у Дмитрия Сергеевича был крохотный кабинет, а на даче, где нас жило восемь человек, он работал в комнате, которая на самом деле была спальней. Днем, когда Дмитрий Сергеевич работал, нужно было вести себя очень тихо. Знаю по себе, когда что-то пишешь, не хочется, чтобы прерывали, потому что можно потерять мысль. Когда дедушка работал, в его кабинет никому входить не разрешалось. Но для меня делали исключение. Помню, мне было лет семь, когда я однажды вошла в дедушкин кабинет и поняла, что он над чем-то сосредоточенно работает. У меня в руках был мяч, который, как назло, укатился и задел какую-то полку или подставку. К моему ужасу, упала и разбилась одна очень ценная статуэтка. Дедушка увидел, что я начала волноваться, улыбнулся мне и шепотом, чтобы никто не слышал, сказал: «Тсс, ничего-ничего, я сейчас быстренько все заклею, чтобы бабушка не узнала и не расстроилась. Я все склею, не волнуйся!»
Дмитрий Сергеевич с внучкой Верой. 1969. Фото сделано в фотоателье. Семейный архив Д. С. Лихачёва
— Наверное, повсюду были горы книг…
— Именно так! И при всем глубоком уважении к книгам в нашей семье, они не были чем-то недоступным, священным: любую из них можно было взять почитать или просто полистать. Когда мы переехали в более просторную квартиру, у Дмитрия Сергеевича появился полноценный кабинет. Вот он действительно был царством книг. Вообще вся квартира была полна самых разных изданий, но все они расставлялись так, чтобы их можно было быстро найти для работы. А еще на книжных полках стояло очень много фотографий членов семьи, друзей, учителей и коллег.
Дмитрий Сергеевич очень серьезно относился к вопросам памяти. Когда умирали близкие люди, он обязательно ставил их фотографии на видное место. Хорошо помню на его столе фотографии дорогих ему Бориса Томашевского, Бориса Эйхенбаума, Виктора Жирмунского — замечательных ученых. Некоторые из них ушли из жизни рано, чье-то здоровье подкосили печально известные «проработки». Дмитрия Сергеевича и самого «прорабатывали» неоднократно. Вот такая примета времени. Да, «Воспоминания» Дмитрий Сергеевич писал в первую очередь не о себе, а «чтобы остался след от людей, которых, может быть, никто больше никогда не вспомнит, о которых врут документы…»
Дмитрий Сергеевич очень серьезно относился к вопросам памяти. Когда умирали близкие люди, он обязательно ставил их фотографии на видное место. Хорошо помню на его столе фотографии дорогих ему Бориса Томашевского, Бориса Эйхенбаума, Виктора Жирмунского — замечательных ученых. Некоторые из них ушли из жизни рано, чье-то здоровье подкосили печально известные «проработки». Дмитрия Сергеевича и самого «прорабатывали» неоднократно. Вот такая примета времени. Да, «Воспоминания» Дмитрий Сергеевич писал в первую очередь не о себе, а «чтобы остался след от людей, которых, может быть, никто больше никогда не вспомнит, о которых врут документы…»
— Обсуждалась ли дома тема Соловков? Говорили ли в семейном кругу о блокаде?
— В советское время многие люди либо скрывали от своих близких, что они прошли через тюрьмы и лагеря, либо предпочитали об этом лишний раз не говорить. Дмитрий Сергеевич никогда не скрывал этого от нас. Когда я росла, Дмитрий Сергеевич часто рассказывал о Соловках. В семье все знали, что в конце 1960-х или в 1970 году он передал текст воспоминаний Александру Солженицыну в момент его работы над книгой «Архипелаг ГУЛАГ», что название первой главы книги «Архипелаг возникает из моря» было предложено Солженицыну Дмитрием Сергеевичем и что 80% этой главы — это воспоминания Дмитрия Сергеевича.
Хорошо помню, как в один из вечеров в самом начале 1970-х годов Дмитрий Сергеевич рассказывал всем членам семьи о Соловках, пел соловецкие песни. При этом дедушка записывал этот рассказ на магнитофонную пленку. Он хотел в разных формах — и в своих текстах, и через магнитофонную запись, рассказывая о своем соловецком опыте Солженицыну, — зафиксировать память о Соловецком лагере и заключенных, о которых, как ему казалось, вообще забудут. К сожалению, эта пленка — совершенно замечательная, потому что Дмитрий Сергеевич был прекрасным рассказчиком, — не сохранилась. Дело в том, что, когда Солженицына выслали за границу, у его секретаря при обыске нашли письма и записи Дмитрия Сергеевича. После этого его ждали серьезнейшие неприятности, включая избиение в подъезде нашего дома и попытку поджога квартиры.
Дмитрий Сергеевич рассказывал, что очень боялся за семью, потому что в этой записи хорошо слышно, как родные задают ему вопросы о Соловках, то есть было очевидно, что дома эту тему активно обсуждают. Дмитрий Сергеевич положил эту кассету в металлическую коробку и закопал где-то на даче в Комарове. К сожалению, эту запись так и не удалось потом найти.
Работать над рукописью он начал еще в конце 1950-х — начале 1960-х годов без всякой надежды, что текст будет опубликован. Хочу отметить, что в финальный вариант текста вошли разные записи из тех самых толстых тетрадей.
И что интересно, когда я просматривала эти записи, которые Дмитрий Сергеевич делал в течение жизни, я увидела, что он каждый год отмечал для себя день своего освобождения из Соловецкого лагеря. Дмитрий Сергеевич пел соловецкие песни, хоть слуха у него совсем не было. У нас вообще в семье некому похвастаться музыкальными способностями. Один американец, специалист по русской культуре, однажды у меня даже спросил: «Почему Дмитрий Сергеевич писал и о литературе, и о театре, и о визуальном искусстве, и почти ничего о музыке?» Ответ прост: из-за отсутствия слуха у него, как он сам считал, не было глубокого понимания музыки. Но петь соловецкие песни ему это не мешало!
Соловки — очень важный период жизни Дмитрия Сергеевича. И во многом он был бы другим человеком без этого страшного опыта. На Соловках у него выкристаллизовалось понимание, что каждый день может стать последним, поэтому пока не поздно, нужно стараться хоть что-то полезное, но сделать.
После освобождения, когда прошло уже много лет, он мечтал когда-нибудь снова туда поехать, снова взглянуть на эти места. Такая возможность появилась в 1966 году. Дмитрия Сергеевича пригласили в Архангельск, на конференцию «Памятники культуры Русского Севера», с последующими экскурсиями, в том числе на Соловки. Несмотря на язву, он поехал. Просто не мог туда не поехать. Я прекрасно помню обсуждение этой поездки дома, помню, как, вернувшись, дедушка пел, конечно же, соловецкие песни. Много рассказывал о своем аресте и лагерной жизни.
Еще до моего отъезда за границу в 1982 году, я знала, что Дмитрий Сергеевич вместе с Зинаидой Александровной в конце 1950-х — начале 1960-х годов написал воспоминания о блокаде, опять-таки без всякой надежды, что это будет когда-то опубликовано в Советском Союзе. Это очень сильный текст. Дмитрий Сергеевич называл блокаду самым страшным периодом в его жизни, намного страшнее Соловков. В 1960-е, 1970-е годы наш дом посещали иностранные слависты, которые приезжали в Советский Союз, в Ленинград, и по домашним разговорам я знала, что в 1970-е годы Дмитрий Сергеевич через кого-то из них передал фрагмент воспоминаний о блокаде за границу. Дело в том, что как раз в это время в Великобритании вышла книга Гаррисона Солсбери о блокаде Ленинграда, и Дмитрий Сергеевич считал, что Солсбери было известно далеко не все, что многие факты в его книге не соответствовали действительности.
Хорошо помню, как в один из вечеров в самом начале 1970-х годов Дмитрий Сергеевич рассказывал всем членам семьи о Соловках, пел соловецкие песни. При этом дедушка записывал этот рассказ на магнитофонную пленку. Он хотел в разных формах — и в своих текстах, и через магнитофонную запись, рассказывая о своем соловецком опыте Солженицыну, — зафиксировать память о Соловецком лагере и заключенных, о которых, как ему казалось, вообще забудут. К сожалению, эта пленка — совершенно замечательная, потому что Дмитрий Сергеевич был прекрасным рассказчиком, — не сохранилась. Дело в том, что, когда Солженицына выслали за границу, у его секретаря при обыске нашли письма и записи Дмитрия Сергеевича. После этого его ждали серьезнейшие неприятности, включая избиение в подъезде нашего дома и попытку поджога квартиры.
Дмитрий Сергеевич рассказывал, что очень боялся за семью, потому что в этой записи хорошо слышно, как родные задают ему вопросы о Соловках, то есть было очевидно, что дома эту тему активно обсуждают. Дмитрий Сергеевич положил эту кассету в металлическую коробку и закопал где-то на даче в Комарове. К сожалению, эту запись так и не удалось потом найти.
Работать над рукописью он начал еще в конце 1950-х — начале 1960-х годов без всякой надежды, что текст будет опубликован. Хочу отметить, что в финальный вариант текста вошли разные записи из тех самых толстых тетрадей.
И что интересно, когда я просматривала эти записи, которые Дмитрий Сергеевич делал в течение жизни, я увидела, что он каждый год отмечал для себя день своего освобождения из Соловецкого лагеря. Дмитрий Сергеевич пел соловецкие песни, хоть слуха у него совсем не было. У нас вообще в семье некому похвастаться музыкальными способностями. Один американец, специалист по русской культуре, однажды у меня даже спросил: «Почему Дмитрий Сергеевич писал и о литературе, и о театре, и о визуальном искусстве, и почти ничего о музыке?» Ответ прост: из-за отсутствия слуха у него, как он сам считал, не было глубокого понимания музыки. Но петь соловецкие песни ему это не мешало!
Соловки — очень важный период жизни Дмитрия Сергеевича. И во многом он был бы другим человеком без этого страшного опыта. На Соловках у него выкристаллизовалось понимание, что каждый день может стать последним, поэтому пока не поздно, нужно стараться хоть что-то полезное, но сделать.
После освобождения, когда прошло уже много лет, он мечтал когда-нибудь снова туда поехать, снова взглянуть на эти места. Такая возможность появилась в 1966 году. Дмитрия Сергеевича пригласили в Архангельск, на конференцию «Памятники культуры Русского Севера», с последующими экскурсиями, в том числе на Соловки. Несмотря на язву, он поехал. Просто не мог туда не поехать. Я прекрасно помню обсуждение этой поездки дома, помню, как, вернувшись, дедушка пел, конечно же, соловецкие песни. Много рассказывал о своем аресте и лагерной жизни.
Еще до моего отъезда за границу в 1982 году, я знала, что Дмитрий Сергеевич вместе с Зинаидой Александровной в конце 1950-х — начале 1960-х годов написал воспоминания о блокаде, опять-таки без всякой надежды, что это будет когда-то опубликовано в Советском Союзе. Это очень сильный текст. Дмитрий Сергеевич называл блокаду самым страшным периодом в его жизни, намного страшнее Соловков. В 1960-е, 1970-е годы наш дом посещали иностранные слависты, которые приезжали в Советский Союз, в Ленинград, и по домашним разговорам я знала, что в 1970-е годы Дмитрий Сергеевич через кого-то из них передал фрагмент воспоминаний о блокаде за границу. Дело в том, что как раз в это время в Великобритании вышла книга Гаррисона Солсбери о блокаде Ленинграда, и Дмитрий Сергеевич считал, что Солсбери было известно далеко не все, что многие факты в его книге не соответствовали действительности.
Г. Солсбери «900 дней. Блокада Ленинграда»
Д. С. Лихачёв на Соловках. 1929. Фото сделано в соловецком фотоателье. Семейный архив Д. С. Лихачёва
— В наше издание «Воспоминаний» вошли фотографии из архива Вашей семьи, которые были сделаны во время заключения Дмитрия Сергеевича на Соловках… Эти снимки Вам тоже были знакомы с детства?
— Да, эти фотографии никогда не прятали. Тут вспоминается еще такой эпизод. В 1960-х годах вышел альбом об истории Соловецкого монастыря. Дмитрий Сергеевич написал к этой книге предисловие, а дома на доГУЛАГовских фотографиях XIX века из этого альбома разметил для нас топографию Соловецкого лагеря, показал, где была его камера, куда их водили на работы, где находилась администрация лагеря. Этот альбом я храню до сих пор.
— Помните ли Вы свои первые впечатления от уже изданных «Воспоминаний»?
— К тому времени, когда книга воспоминаний вышла в свет, некоторые ее фрагменты я читала и раньше, например, один из вариантов главы о блокаде Ленинграда я читала уже в конце 1970-х. Читала я их, надо признаться, без особого энтузиазма, возможно, тут сказалась моя усталость от школьных рассказов на эту тему. А вот слушать и потом читать о ГУЛАГе всегда было интересно.
— Да, эти фотографии никогда не прятали. Тут вспоминается еще такой эпизод. В 1960-х годах вышел альбом об истории Соловецкого монастыря. Дмитрий Сергеевич написал к этой книге предисловие, а дома на доГУЛАГовских фотографиях XIX века из этого альбома разметил для нас топографию Соловецкого лагеря, показал, где была его камера, куда их водили на работы, где находилась администрация лагеря. Этот альбом я храню до сих пор.
— Помните ли Вы свои первые впечатления от уже изданных «Воспоминаний»?
— К тому времени, когда книга воспоминаний вышла в свет, некоторые ее фрагменты я читала и раньше, например, один из вариантов главы о блокаде Ленинграда я читала уже в конце 1970-х. Читала я их, надо признаться, без особого энтузиазма, возможно, тут сказалась моя усталость от школьных рассказов на эту тему. А вот слушать и потом читать о ГУЛАГе всегда было интересно.
Когда я в 90-е годы прочла уже изданные «Воспоминания», то сразу поняла, что это не просто мемуары, повесть о жизни. Это действительно попытка сохранить память о людях, которые встретились на пути. Потому текст и начинается с эпиграфа «…и сотвори им, Господи, вечную память…».
Важнее всего для Дмитрия Сергеевича было сохранение памяти о людях, о которых «может быть, никто другой уже и не вспомнит». Если честно, до этого момента я даже не задумывалась, насколько внимателен к самым разным людям был дедушка. То есть это воспринималось как само собой разумеющееся. Но этот искренний, глубокий интерес к людям пронизывает весь его текст.
В ДПЗ (Доме предварительного заключения) на Шпалерной улице (сейчас это здание относится к Литейному проспекту), на Соловках свой срок отбывали известные люди, но было и очень много совсем простых. И обо всех он помнил. На меня это произвело колоссальное впечатление.
Кроме того, в одном из изданий «Воспоминаний» даже приводится большой список людей, с которыми дедушка успел познакомиться в лагере, о чьих судьбах успел узнать — там 450 имен! Дмитрий Сергеевич составил этот список после освобождения и хранил десятилетиями, пока не издал в 1990-е, после развала СССР.
Многих дедушка пытался найти после выхода на свободу. Когда появилась возможность в конце перестройки и в начале 1990-х, стал обращаться в архивы, запрашивал их дела, чтобы узнать, как сложились их судьбы. Это и есть искренний интерес к человеку, и очень часто, в общем, к простому человеку.
Важнее всего для Дмитрия Сергеевича было сохранение памяти о людях, о которых «может быть, никто другой уже и не вспомнит». Если честно, до этого момента я даже не задумывалась, насколько внимателен к самым разным людям был дедушка. То есть это воспринималось как само собой разумеющееся. Но этот искренний, глубокий интерес к людям пронизывает весь его текст.
В ДПЗ (Доме предварительного заключения) на Шпалерной улице (сейчас это здание относится к Литейному проспекту), на Соловках свой срок отбывали известные люди, но было и очень много совсем простых. И обо всех он помнил. На меня это произвело колоссальное впечатление.
Кроме того, в одном из изданий «Воспоминаний» даже приводится большой список людей, с которыми дедушка успел познакомиться в лагере, о чьих судьбах успел узнать — там 450 имен! Дмитрий Сергеевич составил этот список после освобождения и хранил десятилетиями, пока не издал в 1990-е, после развала СССР.
Многих дедушка пытался найти после выхода на свободу. Когда появилась возможность в конце перестройки и в начале 1990-х, стал обращаться в архивы, запрашивал их дела, чтобы узнать, как сложились их судьбы. Это и есть искренний интерес к человеку, и очень часто, в общем, к простому человеку.
— Может, «Воспоминания» помогли Вам узнать что-то новое о Дмитрии Сергеевиче?
— Тут есть чем поделиться. Как я уже говорила, пока живешь рядом с человеком, все воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся. Так вот, до прочтения «Воспоминаний» я не замечала, насколько религиозным человеком был Дмитрий Сергеевич. Да-да! Внешних проявлений религиозности в жизни нашей семьи было совсем немного: мы не постились, ходили в церковь в основном по большим праздникам. Всегда на Пасху. Говоря о религиозности, я имею в виду мировоззрение Дмитрия Сергеевича, его представление о мире. Это невероятно ярко отражено в «Воспоминаниях», на меня это произвело огромное впечатление.
Да, именно благодаря Дмитрию Сергеевичу я с детства хорошо знаю библейские сюжеты, а это открывает совсем другие горизонты понимания европейского искусства и культуры в целом. Все потому, что на Страстной неделе, наверное, с моих семи лет, дедушка читал мне Новый Завет, как раз те его отрывки, которые звучат в церкви в эти дни. Я до сих пор прекрасно помню наизусть достаточно большие фрагменты этих текстов, про себя я их, конечно, читаю голосом Дмитрия Сергеевича. Да, еще дедушка научил меня молиться.
У Дмитрия Сергеевича был, бесспорно, религиозный взгляд на мир, в нем жила абсолютная вера в то, что физическая жизнь человека на земле — это не конец.
У него было религиозное представление о времени. Я имею в виду его сложные представления о соотношении прошлого, настоящего и будущего. Не буду здесь пересказывать его мысли об этом. То, что он об этом писал, напечатано. Есть и религиозный элемент в том, что он считал, что в жизни нужно иметь большие и ясные цели и прожить жизнь так, чтобы оставить после себя что-то важное, что переживет тебя.
После смерти Дмитрия Сергеевича были разные разговоры о его религиозности, что якобы он стал верующим, когда это стало модным в перестройку, в постсоветский период. На это я могу сказать только одно: «Читайте „Воспоминания“!» Это мог написать только по-настоящему верующий человек, у которого было религиозное сознание и соответствующий взгляд на мир.
Да, именно благодаря Дмитрию Сергеевичу я с детства хорошо знаю библейские сюжеты, а это открывает совсем другие горизонты понимания европейского искусства и культуры в целом. Все потому, что на Страстной неделе, наверное, с моих семи лет, дедушка читал мне Новый Завет, как раз те его отрывки, которые звучат в церкви в эти дни. Я до сих пор прекрасно помню наизусть достаточно большие фрагменты этих текстов, про себя я их, конечно, читаю голосом Дмитрия Сергеевича. Да, еще дедушка научил меня молиться.
У Дмитрия Сергеевича был, бесспорно, религиозный взгляд на мир, в нем жила абсолютная вера в то, что физическая жизнь человека на земле — это не конец.
У него было религиозное представление о времени. Я имею в виду его сложные представления о соотношении прошлого, настоящего и будущего. Не буду здесь пересказывать его мысли об этом. То, что он об этом писал, напечатано. Есть и религиозный элемент в том, что он считал, что в жизни нужно иметь большие и ясные цели и прожить жизнь так, чтобы оставить после себя что-то важное, что переживет тебя.
После смерти Дмитрия Сергеевича были разные разговоры о его религиозности, что якобы он стал верующим, когда это стало модным в перестройку, в постсоветский период. На это я могу сказать только одно: «Читайте „Воспоминания“!» Это мог написать только по-настоящему верующий человек, у которого было религиозное сознание и соответствующий взгляд на мир.
— На долю Дмитрия Сергеевича выпало немало суровых испытаний. Удивительно, что они так и не сломили его как личность, не подавили в нем творческое начало…
— Верно. Сама многие годы занимаясь научной работой, могу сказать, что идеи Дмитрия Сергеевича опережали свое время.
Если мы посмотрим на его ранние научные работы еще 1940-х годов, то удивимся: уже тогда он отмечал, что науки о прошлом сфокусированы на больших событиях и роли мужчин в истории. О повседневности говорится совсем мало или не говорится совсем ничего, жизнь женщины в ту или иную эпоху тоже находится на периферии внимания исследователей. Тогда на это практически никто не обращал внимания.
Дмитрий Сергеевич, конечно, был человеком текста, большую часть жизни он изучал именно словесность, при этом интересовался искусством, историей искусства, и писал о ней. Также его очень интересовала архитектура и история архитектуры. Сам он прекрасно рисовал. Считаю, это помогло ему «нащупать» еще одно направление в науке, задолго до того, как оно стало модным в конце прошлого века. Сейчас такие исследования на Западе принято называть beyond text: мы изучаем какой-то памятник древней литературы, но не ограничиваемся собственно текстом, мы смотрим шире, за его пределы, изучаем рукопись как произведение материальной культуры. И тут важно обращать внимание на все: шрифты, краски, материалы, следы воска от свечей, отпечатки пальцев, загрязнения. Исследуя то, в каком виде до нас дошла та или иная древняя рукопись, мы восстанавливаем контекст ее создания.
Еще важно сказать, что Дмитрий Сергеевич был очень внимателен к своим ученикам, посвящал им много времени. Для своих аспирантов, которые приезжали в Ленинград из других мест Советского Союза, а потом постсоветской России, он помогал находить темы, связанные с их родиной. Это был особый подход: кандидатская диссертация должна показать умение молодого ученого работать с рукописями, умение исследовать дошедший до нас текст во всех его проявлениях, реконструировать его рукописную историю. И вот Дмитрий Сергеевич считал, что лучше всего давать для изучения такой памятник, который связан с тем местом, откуда ученый приехал, — так вернее всего может возникнуть связь между исследователем, его жизнью, научной работой, объектом исследования.
Кроме того, Дмитрий Сергеевич считал, что очень важно развивать науку не только в Москве и в Ленинграде, но и в других городах, поэтому его отдел постоянно организовывал выездные конференции. Сейчас это очень важная часть работы крупнейших мировых научных центров.
То есть Дмитрий Сергеевич был не только серьезным ученым, но и невероятно творческой личностью: он все время генерировал новые идеи, многие из которых потом стали восприниматься как само собой разумеющееся, но на самом деле он был одним из первых, или вообще первым, кто эти идеи формулировал.
Если мы посмотрим на его ранние научные работы еще 1940-х годов, то удивимся: уже тогда он отмечал, что науки о прошлом сфокусированы на больших событиях и роли мужчин в истории. О повседневности говорится совсем мало или не говорится совсем ничего, жизнь женщины в ту или иную эпоху тоже находится на периферии внимания исследователей. Тогда на это практически никто не обращал внимания.
Дмитрий Сергеевич, конечно, был человеком текста, большую часть жизни он изучал именно словесность, при этом интересовался искусством, историей искусства, и писал о ней. Также его очень интересовала архитектура и история архитектуры. Сам он прекрасно рисовал. Считаю, это помогло ему «нащупать» еще одно направление в науке, задолго до того, как оно стало модным в конце прошлого века. Сейчас такие исследования на Западе принято называть beyond text: мы изучаем какой-то памятник древней литературы, но не ограничиваемся собственно текстом, мы смотрим шире, за его пределы, изучаем рукопись как произведение материальной культуры. И тут важно обращать внимание на все: шрифты, краски, материалы, следы воска от свечей, отпечатки пальцев, загрязнения. Исследуя то, в каком виде до нас дошла та или иная древняя рукопись, мы восстанавливаем контекст ее создания.
Еще важно сказать, что Дмитрий Сергеевич был очень внимателен к своим ученикам, посвящал им много времени. Для своих аспирантов, которые приезжали в Ленинград из других мест Советского Союза, а потом постсоветской России, он помогал находить темы, связанные с их родиной. Это был особый подход: кандидатская диссертация должна показать умение молодого ученого работать с рукописями, умение исследовать дошедший до нас текст во всех его проявлениях, реконструировать его рукописную историю. И вот Дмитрий Сергеевич считал, что лучше всего давать для изучения такой памятник, который связан с тем местом, откуда ученый приехал, — так вернее всего может возникнуть связь между исследователем, его жизнью, научной работой, объектом исследования.
Кроме того, Дмитрий Сергеевич считал, что очень важно развивать науку не только в Москве и в Ленинграде, но и в других городах, поэтому его отдел постоянно организовывал выездные конференции. Сейчас это очень важная часть работы крупнейших мировых научных центров.
То есть Дмитрий Сергеевич был не только серьезным ученым, но и невероятно творческой личностью: он все время генерировал новые идеи, многие из которых потом стали восприниматься как само собой разумеющееся, но на самом деле он был одним из первых, или вообще первым, кто эти идеи формулировал.
— А как опыт Соловков, на Ваш взгляд, повлиял на Дмитрия Сергеевича как ученого, на его работу?
— Соловецкий «след» заметен даже в научной деятельности Дмитрия Сергеевича, в его исследованиях древнерусской словесности. Знаете, многие памятники литературы Древней Руси до нас дошли в составе сборников. Очень часто какой-нибудь один значимый текст сопровождается другими произведениями. Вот такое сопровождение, повторяющееся в различных рукописях, Дмитрий Сергеевич предложил называть словом из соловецкой жизни «конвоем». «Конвой» стал полноценным термином, который прижился в науке.
Еще одна любопытная деталь: свой сектор по изучению литературы и культуры Древней Руси в Пушкинском Доме Дмитрий Сергеевич называл «островом». Символика, конечно, тоже соловецкая, только перетолкованная: мы окружены враждебной средой, но в своем небольшом коллективе создаем другую атмосферу — противоположную духоте идеологизированных советских научных кругов.
Институт русской литературы (Пушкинский Дом) — важная часть жизни и деятельности Дмитрия Сергеевича как ученого. Я думаю, что если бы он сам рассказывал, то начал бы с того, что в отделе, куда он пришел в конце 1930-х годов, была определенная атмосфера взаимоотношений между людьми, отношения к работе. Этот особый мир во многом создала Варвара Павловна Адрианова-Перетц, которая до Дмитрия Сергеевича заведовала этим отделом и была не просто высокообразованным интеллектуалом, но еще и очень открытым человеком: взаимоотношения начальника с сотрудниками отдела напоминали отношения в семье.
Еще одна любопытная деталь: свой сектор по изучению литературы и культуры Древней Руси в Пушкинском Доме Дмитрий Сергеевич называл «островом». Символика, конечно, тоже соловецкая, только перетолкованная: мы окружены враждебной средой, но в своем небольшом коллективе создаем другую атмосферу — противоположную духоте идеологизированных советских научных кругов.
Институт русской литературы (Пушкинский Дом) — важная часть жизни и деятельности Дмитрия Сергеевича как ученого. Я думаю, что если бы он сам рассказывал, то начал бы с того, что в отделе, куда он пришел в конце 1930-х годов, была определенная атмосфера взаимоотношений между людьми, отношения к работе. Этот особый мир во многом создала Варвара Павловна Адрианова-Перетц, которая до Дмитрия Сергеевича заведовала этим отделом и была не просто высокообразованным интеллектуалом, но еще и очень открытым человеком: взаимоотношения начальника с сотрудниками отдела напоминали отношения в семье.
— Широкому кругу читателей имя Дмитрия Сергеевича известно благодаря его научно-популярным статьям о культуре. В чем, по-вашему, их главная особенность?
— Дмитрий Сергеевич уделял огромное внимание языку своих трудов. В «Воспоминаниях» он писал, что, когда он только начинал свой путь в науку, ему очень тяжело давались тексты. Поэтому, чтобы улучшить свой стиль, каждый свой текст он много раз переписывал. При этом он старался писать ясно, простым языком. Кроме того, он очень строго относился к словоупотреблению. То же касалось и ударений. В каких-то случаях он придерживался даже старомодных правил. Помню, что в школе я как-то не хотела особенно выделяться, но дома мне всегда напоминали, что надо говорить уменьшИть, а все ровесники говорили умЕньшить, конечно же.
Я думаю, что его пристальное внимание к языку было связано с пониманием того, что мысль не существует вне языка, что в научной работе важно не только то, что ты сказал, но и как ты это сказал.
Я думаю, что его пристальное внимание к языку было связано с пониманием того, что мысль не существует вне языка, что в научной работе важно не только то, что ты сказал, но и как ты это сказал.
— А чему вас научил Дмитрий Сергеевич как ученый ученого?
— Я исследователь совершенно другого склада. Во-первых, я не настолько творческий человек, как Дмитрий Сергеевич. Во-вторых, я историк, а он занимался литературой и культурой, это другой взгляд на источники. Но какие-то вещи я восприняла именно от Дмитрия Сергеевича, потому что его видение культуры и науки мне кажется абсолютно правильным.
Как и Дмитрий Сергеевич, я считаю, что великие произведения искусства и культуры не могут быть сведены к политическому контексту, в котором они создавались. Великие произведения говорят разное представителям разных эпох. Их важность не может быть оценена лишь по тому, соответствуют или не соответствуют эти творения нашим сегодняшним представлениям о чем-либо.
Тут хочется вспомнить одну историю, возможно, вымышленную, но которая прекрасно иллюстрирует суть этого подхода. По этой легенде, после освобождения Бухенвальда, увидев в руках молодой спасшейся еврейки томик Гёте, один американский солдат был ошеломлен. Он спросил у нее: «Как после всего, что сделали немцы, вы можете читать Гёте?» А освобожденная заключенная ему ответила: «А при чем здесь Гёте?»
На самом деле Гёте очень даже «при чем»: ему принадлежат страшные антисемитские высказывания, но женщина, о которой мы говорим, конечно, ничего о них не знала. Для нее Гёте был великим писателем и поэтом, автором «Фауста». Именно благодаря своему литературному творчеству он стал бессмертен, именно им он прославился, а не проявлениями антисемитизма.
Дмитрий Сергеевич говорил о «таланте личности», это термин историка культуры Николая Анциферова. Дмитрий Сергеевич, конечно, и сам обладал таким талантом, он был выдающейся личностью. Эти люди обычно такими рождаются, с особым представлением о мире и о своем месте в нем, о своей особой цели в жизни.
В этой связи я вспоминаю, как я впервые прочла «Бодался теленок с дубом» Солженицына еще до получения им Нобелевской премии и как в этом тексте меня поразил один пассаж. Он вспоминает, как по выходе из лагеря жил в Рязани, работал учителем математики в школе, что-то писал «в стол», но уже тогда он точно знал, что получит Нобелевскую премию по литературе. И ведь получил! Александр Исаевич — личность сложная, неоднозначная, но, бесспорно, выдающаяся. То есть у него было представление о себе, в общем, адекватное, хотя и необычное.
И тут возникает интересная параллель с судьбой Дмитрия Сергеевича. Когда после его смерти я разбирала его архив, то обнаружила копию дела 1928 года против Космической академии. В этой папке был любопытный документ, который нашли при обыске в феврале 1928 года. Все участники, вступая в академию, должны были написать автобиографию. Так как кружок был шуточным, то и автобиографии не были серьезными. Но Дмитрий Сергеевич вместо автобиографии написал автонекролог. Причина, думаю, кроется в его религиозном мировоззрении.
Автонекролог датируется 1927 годом, то есть Дмитрию Сергеевичу был 21 год. Текст написан как бы на его смерть через много-много лет. В нем говорится, что на похороны Лихачёва массами пришли благодарные граждане свободной России, для которых он сохранил русскую культуру.
Так все и было: в 1999 году были государственные похороны, пришли тысячи и тысячи человек, на прощании присутствовали представители практически всех иностранных посольств в России, в день похорон Дмитрия Сергеевича в американском Конгрессе была минута молчания. Так что еще в молодости у него было предчувствие, что его призванием станет сохранение русской культуры.
Было много разговоров о том, что Дмитрий Сергеевич был человеком системы, что ничего особенного он не делал, никакой особой смелости не проявлял. Это конечно, не так. У Дмитрия Сергеевича, бесспорно, был моральный стержень, было и глубокое чувство ответственности буквально за все: за семью, за сектор древнерусской литературы в Пушкинском Доме, за русскую культуру, которую он спасал. Конечно, им двигали религиозные представления о работе, о том, что безделье — большой грех, что человек должен жить тем, что заработано его собственным трудом, гордиться тем, что сделано им самим, а не тем, что он имеет благодаря происхождению, семье.
Он был человеком начала XX века, продуктом особой культурной эпохи. Я занималась этим периодом как историк, и на мой взгляд, эта эпоха началась в 80-е годы XIX века и закончилась в конце 20-х годов XX века. 10−20-е годы прошлого столетия ознаменовались появлением ряда новых общеевропейских культурных и научных тенденций, общеевропейских представлений о культуре как о транснациональном феномене. Они сформировали личность Дмитрия Сергеевича, эти взгляды он пронес через всю жизнь, эти идеи повлияли и на его творчество.
Как и Дмитрий Сергеевич, я считаю, что великие произведения искусства и культуры не могут быть сведены к политическому контексту, в котором они создавались. Великие произведения говорят разное представителям разных эпох. Их важность не может быть оценена лишь по тому, соответствуют или не соответствуют эти творения нашим сегодняшним представлениям о чем-либо.
Тут хочется вспомнить одну историю, возможно, вымышленную, но которая прекрасно иллюстрирует суть этого подхода. По этой легенде, после освобождения Бухенвальда, увидев в руках молодой спасшейся еврейки томик Гёте, один американский солдат был ошеломлен. Он спросил у нее: «Как после всего, что сделали немцы, вы можете читать Гёте?» А освобожденная заключенная ему ответила: «А при чем здесь Гёте?»
На самом деле Гёте очень даже «при чем»: ему принадлежат страшные антисемитские высказывания, но женщина, о которой мы говорим, конечно, ничего о них не знала. Для нее Гёте был великим писателем и поэтом, автором «Фауста». Именно благодаря своему литературному творчеству он стал бессмертен, именно им он прославился, а не проявлениями антисемитизма.
Дмитрий Сергеевич говорил о «таланте личности», это термин историка культуры Николая Анциферова. Дмитрий Сергеевич, конечно, и сам обладал таким талантом, он был выдающейся личностью. Эти люди обычно такими рождаются, с особым представлением о мире и о своем месте в нем, о своей особой цели в жизни.
В этой связи я вспоминаю, как я впервые прочла «Бодался теленок с дубом» Солженицына еще до получения им Нобелевской премии и как в этом тексте меня поразил один пассаж. Он вспоминает, как по выходе из лагеря жил в Рязани, работал учителем математики в школе, что-то писал «в стол», но уже тогда он точно знал, что получит Нобелевскую премию по литературе. И ведь получил! Александр Исаевич — личность сложная, неоднозначная, но, бесспорно, выдающаяся. То есть у него было представление о себе, в общем, адекватное, хотя и необычное.
И тут возникает интересная параллель с судьбой Дмитрия Сергеевича. Когда после его смерти я разбирала его архив, то обнаружила копию дела 1928 года против Космической академии. В этой папке был любопытный документ, который нашли при обыске в феврале 1928 года. Все участники, вступая в академию, должны были написать автобиографию. Так как кружок был шуточным, то и автобиографии не были серьезными. Но Дмитрий Сергеевич вместо автобиографии написал автонекролог. Причина, думаю, кроется в его религиозном мировоззрении.
Автонекролог датируется 1927 годом, то есть Дмитрию Сергеевичу был 21 год. Текст написан как бы на его смерть через много-много лет. В нем говорится, что на похороны Лихачёва массами пришли благодарные граждане свободной России, для которых он сохранил русскую культуру.
Так все и было: в 1999 году были государственные похороны, пришли тысячи и тысячи человек, на прощании присутствовали представители практически всех иностранных посольств в России, в день похорон Дмитрия Сергеевича в американском Конгрессе была минута молчания. Так что еще в молодости у него было предчувствие, что его призванием станет сохранение русской культуры.
Было много разговоров о том, что Дмитрий Сергеевич был человеком системы, что ничего особенного он не делал, никакой особой смелости не проявлял. Это конечно, не так. У Дмитрия Сергеевича, бесспорно, был моральный стержень, было и глубокое чувство ответственности буквально за все: за семью, за сектор древнерусской литературы в Пушкинском Доме, за русскую культуру, которую он спасал. Конечно, им двигали религиозные представления о работе, о том, что безделье — большой грех, что человек должен жить тем, что заработано его собственным трудом, гордиться тем, что сделано им самим, а не тем, что он имеет благодаря происхождению, семье.
Он был человеком начала XX века, продуктом особой культурной эпохи. Я занималась этим периодом как историк, и на мой взгляд, эта эпоха началась в 80-е годы XIX века и закончилась в конце 20-х годов XX века. 10−20-е годы прошлого столетия ознаменовались появлением ряда новых общеевропейских культурных и научных тенденций, общеевропейских представлений о культуре как о транснациональном феномене. Они сформировали личность Дмитрия Сергеевича, эти взгляды он пронес через всю жизнь, эти идеи повлияли и на его творчество.
— Какую книгу Дмитрия Сергеевича вы бы посоветовали в первую очередь прочитать человеку, который еще не знаком с его наследием?
— Конечно, я бы посоветовала начать с «Воспоминаний». Я совершенно согласна с мнением ученицы Дмитрия Сергеевича Натальи Владимировны Понырко. Она считает, что три главные книги Лихачева, которые отражают все аспекты его творчества, это «Воспоминания» — книга для широкой публики, «Текстология», «Поэтика древнерусской литературы» — узкоспециализированные труды, но невероятно важные.
— У вас дома наверняка хранятся вещи, напоминающие о Дмитрии Сергеевиче…
— У меня, конечно, много разных подарков от Дмитрия Сергеевича, многие из них связаны с Соловками. Например, есть часы, которые он подарил моему сыну. Это часы, которые были подарены Дмитрию Сергеевичу еще его отцом, и с ними он был на Соловках. Есть кое-что прямо с Соловков. У меня хранится лагерный пропуск Дмитрия Сергеевича, со всеми печатями с пропускных пунктов. Есть карта Соловецкого архипелага XIX века, которую Дмитрий Сергеевич купил в комиссионном магазине. У меня в кабинете висит картина с видом из окна соловецкой камеры. Этот рисунок был сделан сокамерником Дмитрия Сергеевича в 1929 году. Дмитрий Сергеевич хранил его всю жизнь. До его смерти он висел в его кабинете как память об этом месте и этих людях.