Интервью с переводчиком ЙОХАНА ХЕЙЗИНГИ
дмитрием сильвестровым
дмитрием сильвестровым
диалог
Алёна Сойко / 30 ноября 2022
Йохан Хейзинга — выдающийся нидерландский историк и мыслитель, получивший широкую известность благодаря исследованиям по истории позднего Средневековья и раннего Нового времени. В издательстве «Иллюминатор» вышло переиздание монографии «Эразм». Мы побеседовали с переводчиком книг Хёйзинги Дмитрием Владимировичем Сильвестровым об авторе, его исследованиях и том, как готовились к первым публикациям переводы книг нидерландского культуролога.
— Дмитрий Владимирович, недавно издательство «Иллюминатор» выпустило иллюстрированное переиздание монографии «Эразм» Йохана Хёйзинги — биографию великого роттердамского гуманиста в вашем переводе. Чем для вас знаменательна фигура Эразма?
— Эразм был светочем Гуманизма, великого создания европейской культуры, предтечей неразрывно связанной с Гуманизмом Реформации — всестороннего обновления средневекового схоластического христианства. Точному, избавленному от многочисленных ошибок переводу Библии, трудов Отцов Церкви он посвятил всю свою жизнь. Он был первой фигурой европейского масштаба, почитался во всей Европе. Это первая такая фигура европейской культуры после Античности.
Эразм превратил латынь косной средневековой схоластики в живой, богатый язык культурного общения всех стран Европы. Сам он владел латынью как никто другой. И даже несколько свысока относился к Цицерону, который считался арбитром правильной латинской речи.
То, что писал Эразм, — самые совершенные тексты того времени. Это увлекало и поражало людей, к нему тянулись образованные люди всей Европы.
В годы религиозной смуты Эразм оставался непререкаемым авторитетом в подходе ко многим животрепещущим серьезным вопросам, но всегда сохранял независимость. И как ни пытались монархи, влиятельные князья, крупные представители духовенства, сам Папа склонить его на свою сторону, пригласить ко двору, сделать кардиналом, он всегда от этого уклонялся. Это не было политическим расчетом, таков был тип его личности.
Эразм был глубоко искренним проповедником всеобщего мягкосердечия, в котором мир до сих пор остро нуждается. Кроме того, он был человеком с замечательным чувством юмора. Он оставил после себя колоссальное литературное наследие, еще не все даже издано. Но то, что до сих пор читается — это «Похвала Глупости». Единственная книга того времени, которая заслуженно пользуется такой славой.
Эразм превратил латынь косной средневековой схоластики в живой, богатый язык культурного общения всех стран Европы. Сам он владел латынью как никто другой. И даже несколько свысока относился к Цицерону, который считался арбитром правильной латинской речи.
То, что писал Эразм, — самые совершенные тексты того времени. Это увлекало и поражало людей, к нему тянулись образованные люди всей Европы.
В годы религиозной смуты Эразм оставался непререкаемым авторитетом в подходе ко многим животрепещущим серьезным вопросам, но всегда сохранял независимость. И как ни пытались монархи, влиятельные князья, крупные представители духовенства, сам Папа склонить его на свою сторону, пригласить ко двору, сделать кардиналом, он всегда от этого уклонялся. Это не было политическим расчетом, таков был тип его личности.
Эразм был глубоко искренним проповедником всеобщего мягкосердечия, в котором мир до сих пор остро нуждается. Кроме того, он был человеком с замечательным чувством юмора. Он оставил после себя колоссальное литературное наследие, еще не все даже издано. Но то, что до сих пор читается — это «Похвала Глупости». Единственная книга того времени, которая заслуженно пользуется такой славой.
μωρία
— С чем связан такой успех?
— Эразм всю жизнь сражался с косностью, с мертвой, окостеневшей схоластикой, с тупостью и невежеством, постоянно сетовал на засилье глупости, заскорузлости, упрямого настаивания на букве, а не на смысле и содержании. Теолог, религиозный писатель, переводчик, он работал буквально 24 часа в сутки. И вот, по счастливому стечению обстоятельств, выпало время, когда он вдруг нечаянно оказался свободным, — в путешествии верхом через Альпы из Италии в Англию по приглашению Томаса Мора. Эразм был окружен альпийскими пейзажами, спокойствием и тишиной, отдавался своим мыслям…
И вдруг его осенило! Он неизменно, не покладая рук, сражается с глупостью, которая его окружает повсюду, он вспоминает все эти нападки, нелепые и несправедливые претензии к нему — и при этом едет к своему другу, умнейшему мыслителю, Томасу Мору. Но ведь глупость по-гречески — «мори́а»! Какое поразительное совпадение!
У Эразма возник гениальный замысел: преподнести своему умнейшему английскому другу неожиданный подарок, саркастически обыграв фамилию Мора в виде славословия «мории», глупости! Так возникла «Похвала глупости».
Еще важно сказать, что тонкость этого замысла заключалась в том, что Эразм понимал, что лучше всего сразиться с глупостью можно под видом безудержного восхваления. Действительно, это оказалось исключительно удачным решением: нескончаемая похвала с особой яркостью высвечивает всеобъемлющие проявления глупости.
И вдруг его осенило! Он неизменно, не покладая рук, сражается с глупостью, которая его окружает повсюду, он вспоминает все эти нападки, нелепые и несправедливые претензии к нему — и при этом едет к своему другу, умнейшему мыслителю, Томасу Мору. Но ведь глупость по-гречески — «мори́а»! Какое поразительное совпадение!
У Эразма возник гениальный замысел: преподнести своему умнейшему английскому другу неожиданный подарок, саркастически обыграв фамилию Мора в виде славословия «мории», глупости! Так возникла «Похвала глупости».
Еще важно сказать, что тонкость этого замысла заключалась в том, что Эразм понимал, что лучше всего сразиться с глупостью можно под видом безудержного восхваления. Действительно, это оказалось исключительно удачным решением: нескончаемая похвала с особой яркостью высвечивает всеобъемлющие проявления глупости.
— Сам Эразм считал «Похвалу Глупости» сущей литературной безделицей…
—Важно понимать реальную действительность того времени. Для Эразма немаловажны внешние обстоятельства. «Похвала Глупости» ни в коей мере не сатира, в отличие от «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, но сатирический пафос чувствуется там все же достаточно остро. И многие объекты подобной сатиры были весьма важными и влиятельными людьми того времени. Такое не прощали! Поэтому Эразм был вынужден постоянно говорить, что все это чепуха, безделица, плод досужего ума, и вообще не стоит того, чтобы обращать на это внимание.
С другой стороны, что опять-таки очень интересно, такое поведение говорит и об определенной двойственности Эразма как художника. Точно так же, как он заклеймил глупость, воздавая ей похвалу, ровно так же он прославил свою книгу, называя ее безделицей.
С другой стороны, что опять-таки очень интересно, такое поведение говорит и об определенной двойственности Эразма как художника. Точно так же, как он заклеймил глупость, воздавая ей похвалу, ровно так же он прославил свою книгу, называя ее безделицей.
— Если пользоваться современными терминами, то это выглядит как маленький пиар-ход…
— Да, но что такое хороший пиар-ход? Когда он не прямой, когда его никто не замечает. А идеальный — тот, который сам творец никаким пиар-ходом вообще не считает!
— В предисловии вы много внимания уделяете творческому методу Хёйзинги, который отчасти строится на автобиографичности. Как Хёйзинга внедряет свой автобиографический опыт, где их точки пересечения с Эразмом?
— Да, это очень важная вещь. Как обычно представляют Хёйзингу? Выдающийся нидерландский историк, культуролог. Но есть, с моей точки зрения, самое важное, что, как правило, упускают: Хёйзинга — прежде всего художник. Он писал прекрасные стихи, играл на фортепиано, замечательно рисовал. Все, что он пишет, — это искусство, это художественная литература. Даже «Человек играющий» — это художественная литература. Потому что стиль его, течение фразы, ее музыкальность — это искусство.
Эразм —тоже художник. Это очень ярко проявилось в «Похвале Глупости».
Художник — личность в определенной степени двойственная. Как обычный человек, он видит вокруг себя все то же самое, что и любой из нас, но откликается на это по-своему, определенными мыслями, суждениями, приемами, порождающими художественное произведение. Это справедливо и для Хёйзинги, и для Эразма.
Удивительно роднит и того и другого —голос совести и чувство независимости.
Во времена Эразма ученые, работавшие вне монастырей или университетов, не состоявшие на службе у влиятельных и богатых особ, могли существовать лишь за счет меценатов. Естественно, меценат хотел, чтобы тот, которого он поддерживает, был на его стороне и полностью защищал и отстаивал его позиции, был его политической и духовной поддержкой. Но когда дело доходило до того, что нужно было, поддерживая одного, резко выступить против кого-то другого, Эразм неизменно отказывался. Иногда из-за этого ему приходилось испытывать большие трудности в жизни, в деньгах… и тем не менее он никогда на это не шел.
Эразм —тоже художник. Это очень ярко проявилось в «Похвале Глупости».
Художник — личность в определенной степени двойственная. Как обычный человек, он видит вокруг себя все то же самое, что и любой из нас, но откликается на это по-своему, определенными мыслями, суждениями, приемами, порождающими художественное произведение. Это справедливо и для Хёйзинги, и для Эразма.
Удивительно роднит и того и другого —голос совести и чувство независимости.
Во времена Эразма ученые, работавшие вне монастырей или университетов, не состоявшие на службе у влиятельных и богатых особ, могли существовать лишь за счет меценатов. Естественно, меценат хотел, чтобы тот, которого он поддерживает, был на его стороне и полностью защищал и отстаивал его позиции, был его политической и духовной поддержкой. Но когда дело доходило до того, что нужно было, поддерживая одного, резко выступить против кого-то другого, Эразм неизменно отказывался. Иногда из-за этого ему приходилось испытывать большие трудности в жизни, в деньгах… и тем не менее он никогда на это не шел.
А вот эпизод из жизни Йохана Хёйзинги. 1933 год. В Лейденском университете министерство иностранных дел Нидерландов проводит встречу Международного студенческого союза. Прибыли делегации из разных стран. И в руки Хёйзинги, в тот учебный год ректора Лейденского университета, попадает брошюра, подписанная фон Леерсом, главой студенческой делегации Германии. Дешевая антисемитская брошюрка, распространяющаяся о том, что евреи используют кровь христианских младенцев, в общем, обычная средневековая чушь. Хёйзинга пригласил к себе в кабинет фон Леерса, спросил его, действительно ли тот является автором этой брошюры. После положительного ответа Хёйзинга заявил: «Поскольку вы являетесь автором этих высказываний, Лейденский университет не может более оказывать вам гостеприимство, и мы не можем видеть в своих стенах вашу делегацию». Встал и добавил: «Подать руки я вам не могу». Разразился скандал, Хёйзинга вынужден был объясняться с министерством иностранных дел, в Германии он сразу стал нежелательной персоной, его книги перестали издаваться. Следствием этого поступка стало еще и то, что в 1942 году, когда Нидерланды уже были оккупированы нацистской Германией, Хёйзинга, несмотря на его всеевропейский авторитет, был отправлен в Синт-Михилсгестел, лагерь заложников, которых немцы расстреливали в качестве ответа на случаи саботажа. А ведь он мог бы совершенно не обращать внимания на эту брошюру, ну мало ли что — написал и написал. Нет, Хёйзинга не мог этого сделать. Он был необыкновенно честным и необыкновенно искренним человеком.
— Если говорить о Йохане Хёйзинге, то, пожалуй, две наиболее известные его работы в России — это книги «Осень Средневековья» и «Homo Ludens ». Как вы думаете, с чем связан такой интерес у читателей?
— Это вопрос очень глубокий и очень сложный. После Нидерландов «Осень Средневековья» занимает второе место по тиражам именно в России!
Мне кажется, это потому, что Россия в значительной степени страна средневековая… и в хорошем, и в плохом смысле.
Прошлое очень глубоко укоренено в России, глубже, чем кажется. Археолог во время раскопок, снимая и отбрасывая слой за слоем, докапывается до того слоя, который он в данный момент исследует. В России ни одним из культурных слоев нельзя пренебрегать: все эти слои до сих пор живы, это живые слои прошлого, далекого прошлого. При этом люди понимают, что-то время прошло. Но чем больше понимают, тем мучительнее ностальгия по прошлому. Эта ностальгия и находит некий сладостно подсознательный выход в эмоциональном переживании описаний «Осени Средневековья». Но, разумеется, это прежде всего бесконечно содержательная, увлекательная, яркая книга.
Чем хороша эта книга? Тем, что автор, будучи художником, ничего не выдумал. Это кажется парадоксом, но на самом деле это так. Художник —это вообще человек, который ничего не выдумывает…
Есть какая-то удивительная связь между глазом и мозгом. Современная нейробиология называет даже глаз частью мозга. То, что мы видим, —это то, что мы знаем, и то, что мы чувствуем. «Осень Средневековья» —это такая книга, где все, что написано, — прочувствовано. Внешняя палитра, которую держит художник в руках, является всего лишь материальным отражением той незримой палитры, которая находится в его воображении. Кстати, здесь можно перейти ко второй работе: «Человек играющий». «Homo ludens» и «Осень Средневековья» —это не просто книги одного автора, это две части одного художественного произведения, как в музыке, где аллегро сменяет анданте…
Кажется, что это контраст. Но если мы посмотрим внимательно, то увидим много общего между этими двумя, казалось бы, различными произведениями.
«Осень Средневековья» — игра образов, сравнений, различных явлений и ситуаций. «Человек играющий» — целостный взгляд на человека и на его культуру, где все подчиняется определенным правилам. Правила игры неотделимы от самой игры. И ее ограничивает внеигровое пространство. Однако в наше тревожное время и сама игра, и внеигровое пространство постоянно меняются. И если взять опять же Россию, мы увидим, что на протяжении чуть больше ста лет правила существования этой страны менялись неоднократно. Русский человек чувствует себя в центре какого-то потока, в центре какой-то не всегда понятной ему игры, бурной и энергичной… Это тоже дает понимание того, почему и «Человек играющий» вызывает такой большой интерес в России.
Вообще говоря, я не перестаю удивляться тому, насколько неизменен в России интерес к Хёйзинге.
Мне кажется, это потому, что Россия в значительной степени страна средневековая… и в хорошем, и в плохом смысле.
Прошлое очень глубоко укоренено в России, глубже, чем кажется. Археолог во время раскопок, снимая и отбрасывая слой за слоем, докапывается до того слоя, который он в данный момент исследует. В России ни одним из культурных слоев нельзя пренебрегать: все эти слои до сих пор живы, это живые слои прошлого, далекого прошлого. При этом люди понимают, что-то время прошло. Но чем больше понимают, тем мучительнее ностальгия по прошлому. Эта ностальгия и находит некий сладостно подсознательный выход в эмоциональном переживании описаний «Осени Средневековья». Но, разумеется, это прежде всего бесконечно содержательная, увлекательная, яркая книга.
Чем хороша эта книга? Тем, что автор, будучи художником, ничего не выдумал. Это кажется парадоксом, но на самом деле это так. Художник —это вообще человек, который ничего не выдумывает…
Есть какая-то удивительная связь между глазом и мозгом. Современная нейробиология называет даже глаз частью мозга. То, что мы видим, —это то, что мы знаем, и то, что мы чувствуем. «Осень Средневековья» —это такая книга, где все, что написано, — прочувствовано. Внешняя палитра, которую держит художник в руках, является всего лишь материальным отражением той незримой палитры, которая находится в его воображении. Кстати, здесь можно перейти ко второй работе: «Человек играющий». «Homo ludens» и «Осень Средневековья» —это не просто книги одного автора, это две части одного художественного произведения, как в музыке, где аллегро сменяет анданте…
Кажется, что это контраст. Но если мы посмотрим внимательно, то увидим много общего между этими двумя, казалось бы, различными произведениями.
«Осень Средневековья» — игра образов, сравнений, различных явлений и ситуаций. «Человек играющий» — целостный взгляд на человека и на его культуру, где все подчиняется определенным правилам. Правила игры неотделимы от самой игры. И ее ограничивает внеигровое пространство. Однако в наше тревожное время и сама игра, и внеигровое пространство постоянно меняются. И если взять опять же Россию, мы увидим, что на протяжении чуть больше ста лет правила существования этой страны менялись неоднократно. Русский человек чувствует себя в центре какого-то потока, в центре какой-то не всегда понятной ему игры, бурной и энергичной… Это тоже дает понимание того, почему и «Человек играющий» вызывает такой большой интерес в России.
Вообще говоря, я не перестаю удивляться тому, насколько неизменен в России интерес к Хёйзинге.
— «Осень Средневековья» впервые на русском языке вышла в 1988 году в издательстве «Наука». Расскажите, как это происходило.
—Распростившись с карьерой в академической области, чтобы заниматься исключительно переводами, поработав грузчиком и землекопом, я, со своим инженерным дипломом, в конце концов попал в качестве переводчика (!) в группу НОТ (научная организация труда) какого-то автокомбината в Сокольниках. В этой группе работало всего 2−3 человека. Однако один амбициозный сотрудник Мосавтотранса решил превратить это крошечное подразделение в лабораторию АСУ (Автоматизированные системы управления), которые как раз тогда входили в моду, а затем на ее основе, создать ни более ни менее как институт! Он убедил начальника НОТ набрать разнообразных сотрудников. Был приглашен специалист по Максу Веберу и другие специалисты, остро необходимые для работы Автокомбината. Начальник, человек не шибко образованный, весьма тяготел ко всяческой интеллигентности (такое иногда бывает) и был вполне счастлив. Итак, внизу были мастерские, станки, а наверху — группа пролетариев умственного труда, вскоре превратившаяся в некий дискуссионный клуб. Среди будущих научных сотрудников прожектируемого института оказался и мой тезка, тоже Дима, как и я окончивший Бауманский институт. Но если я занимался художественным переводом, то он писал диссертацию по истории Средневековья у нашего замечательного медиевиста Арона Яковлевича Гуревича. Так что мы с ним, совершенно случайно, — видимо, как подтверждение того, что случайность есть высшее проявление необходимости! —оказались в одно и то же время в одном и том же месте. И вот как-то Дима-историк подходит к Диме-переводчику с вопросом: «Не хочешь ли ты перевести „Осень Средневековья“»? — «А что это такое?» — «Как? Не знаешь? Это потрясающая книга!»
Вечером после работы я пошел в Ленинскую библиотеку, взял немецкое издание и начал читать. Я был совершенно захвачен и сразу же решил взяться за перевод. Правда, я не очень понимал, какой был порядок в издательствах.
А порядок был таков, что нужно было, чтобы издательству какое-либо авторитетное лицо предложило определенную книгу для перевода и чтобы она была одобрена и включена в план. Таким авторитетным лицом, несомненно, был доктор Леонид Михайлович Баткин — замечательный историк и культуролог. Он подал заявку в издательство «Наука» в редакцию «Памятники исторической мысли». Возник скандал, потому что Хёйзинга считался буржуазным автором. Приказом по Институту всеобщей истории АН СССР, где Баткин работал, ему был вынесен выговор, и в Институт зачастили его московские друзья, которые не могли упустить возможности своими глазами убедиться в существовании подобных приказов. В общем, эта история —бледное отражение описанной в «Мастере и Маргарите» истории романа о Понтии Пилате. Только мы пытались протащить не пилатчину, а хёйзинговщину. Шел 1979 год, на том дело и кончилось. Случился, грубо говоря, полный, отлуп.
Вечером после работы я пошел в Ленинскую библиотеку, взял немецкое издание и начал читать. Я был совершенно захвачен и сразу же решил взяться за перевод. Правда, я не очень понимал, какой был порядок в издательствах.
А порядок был таков, что нужно было, чтобы издательству какое-либо авторитетное лицо предложило определенную книгу для перевода и чтобы она была одобрена и включена в план. Таким авторитетным лицом, несомненно, был доктор Леонид Михайлович Баткин — замечательный историк и культуролог. Он подал заявку в издательство «Наука» в редакцию «Памятники исторической мысли». Возник скандал, потому что Хёйзинга считался буржуазным автором. Приказом по Институту всеобщей истории АН СССР, где Баткин работал, ему был вынесен выговор, и в Институт зачастили его московские друзья, которые не могли упустить возможности своими глазами убедиться в существовании подобных приказов. В общем, эта история —бледное отражение описанной в «Мастере и Маргарите» истории романа о Понтии Пилате. Только мы пытались протащить не пилатчину, а хёйзинговщину. Шел 1979 год, на том дело и кончилось. Случился, грубо говоря, полный, отлуп.
— Последствия какие-то были?
— Последствия имели наши весьма свободные разговоры, расцветавшие в этом богоспасаемом гараже за отсутствием какой-либо иной деятельности. От одной чрезвычайно интересовавшейся нашими беседами машинистки, которая более всего прислушивалась почему-то именно ко мне, поступил на меня донос куда следует. Стали всех по очереди таскать в КГБ, как свидетелей; после соответствующей беседы они давали расписку о неразглашении. Интересно, что на протяжении нескольких месяцев, пока все это шло, жизнь в нашей лаборатории никак не менялась. О случившемся все, так сказать, и знали, и в то же время не знали. Беседы и дискуссии продолжались как ни в чем не бывало. Наконец, в Сокольнический райком ВЛКСМ, где и помещалось районное отделение КГБ, вызвали и меня, и я должен был подписать соответствующее предупреждение. Хотя время тогда было вроде и не очень суровое, мне казалось, что все достаточно безнадежно. С Хёйзингой дело лопнуло. Было решено эмигрировать. Мне сделали приглашение от якобы имеющихся родственников в Израиле, других способов не было. И вот пришло это приглашение. И тут раздается телефонный звонок, звонит ученый секретарь издательства «Наука»: «Дмитрий Владимирович, я вас поздравляю, можете приступать к переводу». — «Как? Каким образом? Что случилось?» — «В конце года мы стали пересматривать планы издания и выяснили, что нам не хватает позиций, я взял и включил в план „Осень Средневековья“, потому что главный начальник был в отпуске, и план попал на стол не к нему, а к его заместителю, который не глядя и подписал». Я: «Понимаете, я начал сейчас другую работу». Он: «Ну заканчивайте ее побыстрей и беритесь за перевод». Я: «Вы знаете, это работа надолго». Он помолчал, помолчал, понял, о чем идет речь, и сказал: «Знаете что, откажитесь». И я отказался… Выходит, что появление известной теперь тысячам читателей русской «Осени Средневековья» было своего рода чудом. Не могу не сказать, что чудеса, связанные с этим моим переводом, случались и дальше… Забегая вперед, скажу, что гонорар за книгу, которого хватило бы на покупку машины и который я положил в Сбербанк на имя дочери к ее совершеннолетию, очень скоро, в результате реформ, превратился в пустые бумажки, как то уже случалось однажды с падавшими с потолка банкнотами в одном московском театре.
— История действительно одновременно и драматичная, и, увы, типичная для тогдашней действительности. А в процессе работы какие еще были сложности?
— Я решил делать все на самом высоком уровне, поэтому попросил Сергея Сергеевича Аверинцева быть ответственным редактором. Мы с ним были уже знакомы к тому времени, он согласился, и под его эгидой, конечно, эта книжка сразу зазвучала в издательстве — Аверинцев был в зените славы. Но начались ужасные конфликты с редакцией, потому что это была серия «Памятники исторической мысли», а не «Литературные памятники». А я подходил к «Осени Средневековья» именно как к произведению художественной литературы. К тому же в этой книге более тысячи строк стихов — бургундская поэзия XIV—XV вв. И я ее переводил как стихи! Это прекрасные стихи, очень интересные, и я думаю, эти переводы мне удались. От меня же категорически требовали — только подстрочный перевод! Я пытался им доказать, что это невозможно, примеры из бургундской поэзии у Хёйзинги теснейшим образом связаны с основным текстом…
— Кто все-таки победил?
— Победить меня невозможно, меня можно убедить, но в этом случае я был уверен, что прав. Я никогда не шел на компромиссы в своей работе. Это моя работа и это долг моей совести. Я не могу идти против своей совести, я не могу обманывать себя и своего читателя. И прежде всего потому, что главный мой читатель — это я сам! Все это было крайне драматично.
Переводить бургундскую поэзию современным языком, с моей точки зрения, невозможно. Поэтому я прибегал к лексике и приемам Державина, как поэта наиболее архаичного и при этом понятного современному читателю.
Вот, например, такая строка:
Переводить бургундскую поэзию современным языком, с моей точки зрения, невозможно. Поэтому я прибегал к лексике и приемам Державина, как поэта наиболее архаичного и при этом понятного современному читателю.
Вот, например, такая строка:
Там стадо крав, телят влачится…
Совершенно очевидно, что кравы — это коровы, и слово такое было, оно есть у Державина. Но нет, я прихожу как-то в издательство, и на меня там набрасываются: «Вы не знаете русского языка, нет в русском языке слова кравы!» Мне приходилось искать защиты не только у Аверинцева, но и у академика Лихачёва, привыкшего к таким посетителям и сразу же встретившего меня словами: «О чем плачете?» В конце концов я вынужден был обратиться за помощью к директору издательства «Наука», академику Самсонову (впоследствии снятому с работы за публикацию книги А. М. Некрича «1941, 22 июня»). Я ему все рассказал и объяснил, почему я так делаю. Не потому, что мне так хочется, а потому что я должен сделать именно так, как нужно. Он меня поддержал, все-таки уже шла перестройка, и от меня отстали. В итоге книга, наконец-таки, вышла в 1988 году.
Тираж был 45 тысяч экземпляров и разошелся чуть ли не за неделю.
Правда, начав читать сигнальный экземпляр, я обнаружил в книге множество опечаток. В редакции я сказал: «Ну как это так? Нужно сделать список опечаток». Они: «Мы этого не делаем». Я говорю: «Я это сделаю сам». Они все-таки мне отпечатали список опечаток в 45-и тысячах экземпляров. Я набрал больше 10 человек своих знакомых: там было два доктора наук, три кандидата. Мы пошли в типографию и сидели там то ли сутки, то ли двое, вкладывая список опечаток в каждую книгу. Дошли ли мои старания до читателя или нет, это уже неизвестно.
Тираж был 45 тысяч экземпляров и разошелся чуть ли не за неделю.
Правда, начав читать сигнальный экземпляр, я обнаружил в книге множество опечаток. В редакции я сказал: «Ну как это так? Нужно сделать список опечаток». Они: «Мы этого не делаем». Я говорю: «Я это сделаю сам». Они все-таки мне отпечатали список опечаток в 45-и тысячах экземпляров. Я набрал больше 10 человек своих знакомых: там было два доктора наук, три кандидата. Мы пошли в типографию и сидели там то ли сутки, то ли двое, вкладывая список опечаток в каждую книгу. Дошли ли мои старания до читателя или нет, это уже неизвестно.
Была еще занятная деталь в ходе подготовки издания «Осени Средневековья»…
Редакция категорически заявила об абсолютной неприемлемости прописных букв в словах Бог, Дева Мария. Я, сославшись на условия договора о том, что издательство не имеет права вносить смысловые изменения в текст без согласия автора (в данном случае переводчика), а «Бог» и «бог» — это разные по смыслу понятия, так же как «Дева» и «дева», категорически настаивал на своем. Редакция упорно не соглашалась. Спор завершился следующим образом:
Редакция категорически заявила об абсолютной неприемлемости прописных букв в словах Бог, Дева Мария. Я, сославшись на условия договора о том, что издательство не имеет права вносить смысловые изменения в текст без согласия автора (в данном случае переводчика), а «Бог» и «бог» — это разные по смыслу понятия, так же как «Дева» и «дева», категорически настаивал на своем. Редакция упорно не соглашалась. Спор завершился следующим образом:
— Печатать с больших букв мы не будем!
— В таком случае я разрываю договор и буду ждать следующей перестройки.
— Ну черт с вами!
— В таком случае я разрываю договор и буду ждать следующей перестройки.
— Ну черт с вами!
Напечатали в итоге с прописных. По моим сведениям, «Осень Средневековья» была первой книгой за все время существования советской власти, где Бог обрел полагающуюся Ему по праву большую букву.
— Вы уже упоминали Аверинцева. Можете рассказать о вашем сотрудничестве чуть подробнее?
— В книге было написано на титульном листе: «Ответственный редактор — С. С. Аверинцев». Правда, он сам всегда говорил: «Я — безответственный редактор». На протяжении двух лет мы очень тесно с ним общались.
Он мне помогал в переводах с латинского, латынь сейчас я знаю уже лучше, а тогда знал довольно поверхностно. Вообще мы с ним больше просто беседовали, он мне стихи свои читал, посвященные житиям святых, — стихи прекрасные!
Крестным отцом всей этой затеи и бессменным комментатором и этой, и всех последующих моих переводов книг Хёйзинги был мой бывший коллега по автокомбинату, теперь кандидат исторических наук и профессор Дмитрий Эдуардович Харитонович! Это был для меня живой кладезь имен, взаимосвязей, событий всего гигантского театра, всего гигантского спектакля, на протяжении нескольких веков разыгрывавшегося в Европе.
Он мне помогал в переводах с латинского, латынь сейчас я знаю уже лучше, а тогда знал довольно поверхностно. Вообще мы с ним больше просто беседовали, он мне стихи свои читал, посвященные житиям святых, — стихи прекрасные!
Крестным отцом всей этой затеи и бессменным комментатором и этой, и всех последующих моих переводов книг Хёйзинги был мой бывший коллега по автокомбинату, теперь кандидат исторических наук и профессор Дмитрий Эдуардович Харитонович! Это был для меня живой кладезь имен, взаимосвязей, событий всего гигантского театра, всего гигантского спектакля, на протяжении нескольких веков разыгрывавшегося в Европе.
— Дмитрий Владимирович, давайте немного поговорим о вас. Как вы пришли к переводу? Изначально жизнь должна была пойти явно по-другому: Бауманка, «точная механика», технический перевод на крайний случай.
— У меня был довольно долгий путь к тому, чем я занимаюсь всю жизнь.
А книгами мы были не богаты,
И ничего не значили зарплаты,
И ничего не значили зарплаты,
Полночи я с фонариком читал,
Накрывшись с головой, и замирал,
Встречая иностранные цитаты…Я уже в детстве стал переводчиком, правда, еще не зная об этом. Все свободное время я сидел на диване и читал. Мой папа говорил, что я вырасту и стану читателем. А кто такой переводчик, как не максимально внимательный и вдумчивый читатель?
Мой первый иностранный язык — немецкий. В советское время немецкий был главный, английский почти никто не учил. У нас была хорошая учительница немецкого языка еще в средней школе. И она как-то познакомила нас с Хайне, который был, конечно, тогда не Хайне, а Гейне. В общем, отчасти в шутку, а может, и не в шутку, она предложила нам попробовать перевести его стихи. И я взял и попробовал.
Конечно, после школы я хотел поступать на филологический факультет или в иняз, но родители мне сказали: «Ни в коем случае, ты там пропадешь, выбирай техническую профессию».
Ну и негласный уговор был такой: главное — получить диплом, а там уже… занимайся, чем хочешь.
Мой первый иностранный язык — немецкий. В советское время немецкий был главный, английский почти никто не учил. У нас была хорошая учительница немецкого языка еще в средней школе. И она как-то познакомила нас с Хайне, который был, конечно, тогда не Хайне, а Гейне. В общем, отчасти в шутку, а может, и не в шутку, она предложила нам попробовать перевести его стихи. И я взял и попробовал.
Конечно, после школы я хотел поступать на филологический факультет или в иняз, но родители мне сказали: «Ни в коем случае, ты там пропадешь, выбирай техническую профессию».
Ну и негласный уговор был такой: главное — получить диплом, а там уже… занимайся, чем хочешь.
— Вы переводчик с нескольких языков, как все же в вашу жизнь пришел голландский?
— Постепенно как-то издательства начали мне заказывать поэтические переводы. И однажды предложили принять участие в сборнике южноафриканской поэзии. В ЮАР, как известно, тогда, по крайней мере, было два языка: английский и африкаанс — язык буров, из нидерландского языка XVII века примерно, но очень изменившийся и с английским, и с французским влиянием. Мне предложили перевести стихи поэтессы Ингрид Йонкер, писавшей на африкаанс. Я стал изучать этот язык, он оказался не очень сложным. Мне весьма помог Сергей Александрович Миронов, был такой замечательный нидерландист, автор прекрасного голландско-русского словаря. Ну, а следующим шагом был уже голландский и книжка современной нидерландской поэзии, где я переводил прекрасного поэта Симона Вестдейка. Тогда я уже значительно серьезнее начал заниматься голландским языком, он меня очень увлек. Это интересный язык, он более лаконичный, чем немецкий. И поэзия существует прекрасная на этом языке. Так что я с удовольствием стал переводить также и с нидерландского!