Интервью с пеРЕВОДЧИЦЕЙ ВОСПОМИНАНИЙ СЕЛЬМЫ ЛАГерлёф ниной Федоровой
диалог
Алёна Сойко / 30 ноября 2022
В издательстве «Иллюминатор» вышла книга Сельмы Лагерлёф «Девочка из Морбакки. Записки ребенка», вторая и третья части ее мемуарной трилогии. Мы поговорили Ниной Николаевной Фёдоровой, переводчиком книги, о силе и очаровании текстов шведской писательницы, а также обсудили, как это — переводить с семи языков и можно ли научиться переводу.
— Нина Николаевна, что лично вы нашли в автобиографических текстах Сельмы Лагерлёф? Чем они вас зацепили?
— Я вообще люблю XIX век. Лагерлёф прекрасно пишет, у нее очень красивый язык. А потом было просто интересно узнать о ее детстве. Получила огромное удовольствие. Когда переводишь хорошую литературу, всегда получаешь удовольствие. Плохую литературу переводить не хочется — радости мало.
— С какими сложностями вы столкнулись? Были какие-то мудреные, каверзные места, где нужно было решать переводческую задачу со звездочкой?
— Помню, в «Морбакке» была сложность с картофельной колбасой. Я не знала, что это такое, вообще даже не представляла. И вот одна моя приятельница уехала в Швецию и встретила женщину как раз из тех мест. Оказалось, что в тех краях добавляют в колбасу картошку! Такое вот местное блюдо. Простая вещь, но информации об этом нигде не было.
А так мне легко ее было переводить. Мне вообще гораздо проще и приятнее переводить XIX век и начало XX, чем современные книги. Язык лучше, поэтичнее — намного поэтичнее.
А так вообще сидишь и переводишь — долго, очень долго (смеется).
— Вы не читаете чужие переводы. А читаете ли, приступая к работе, какую-то дополнительную литературу, чтобы проникнуться эпохой, временем, средой?
— Помню, как в 1989 году шведы впервые пригласили делегацию российских переводчиков. Каким-то образом меня тоже туда включили. И шведы очень удивлялись: как же мы переводили шведскую литературу, но никто из нас ни разу в Швеции не был? Но ведь есть справочники, есть библиотеки, где все можно найти. Но они все равно искренне удивлялись, говорили, что у писателя можно быстрее уточнить нужную информацию. Ну у живых авторов — да, а вот у Сельмы я что могла спросить? Или у Гёте? Не спросишь ведь, поэтому приходится самому расширять кругозор и искать нужные тебе сведения. Поэтому да, перевод — это не только конкретная книга, над которой ты сейчас работаешь, это и чтение вокруг.
Какую бы книгу ни переводил, ты так или иначе должен вникнуть в эпоху, во время, когда это написано, понять, о чем идет речь. Я сама как редактор больше 16 лет проработала в издательствах «Радуга» и «Прогресс» и не раз сталкивалась с таким непониманием у переводчиков. Спрашиваешь у него: вот у тебя тут такой-то дяденька упомянут, это кто? Многие недоумевают: а какая разница? Большая, большая разница. Но если все равно, значит, человек занимается не своим делом. Неужели неинтересно? Вот это отсутствие любознательности — самое ужасное для переводчика. Все знать нельзя, но все можно найти!
— Все три части этой автобиографической трилогии сильно друг от друга отличаются, на ваш взгляд?
— Они разные. В повести «Морбакка» — много были, легенд. Это немного другого жанра книга в отличие от «Дневника Сельмы» и «Записок ребенка».
В первой части — это то, что она знала по чужим рассказам: местного населения этой усадьбы, по рассказам отца и деда, матери и тети. А вот те произведения, которые как раз сейчас выпустило издательство «Иллюминатор» — это ее собственные наблюдения, наблюдения человека еще не совсем взрослого, но он уже на пути к взрослению. Жанрово поэтому все три части отличаются друг от друга. Но они все замечательные!
— У вас мастерски стилизован деревенский говор няньки Майи и других. Насколько сложно условно подбирать эквивалент в русском, чтобы передать атмосферу этой речи?
— Я, во-первых, сама жила в деревне — было несложно. А Лагерлёф, да, показывает речь людей разного социального положения, герои на разных языках говорят. Но у нее это слегка стилизовано. Она не пользуется диалектом. У нее все по чуть-чуть, потому что перебарщивать с этим нельзя, никак нельзя. Ну не могут ее герои, условно, говорить на нашем волжском диалекте. Кубыть — уже нельзя написать. Модное, помню, было слово в 60-е годы. Разницу в речи героев я старалась показать порядком слов, употреблением не диалектальных, но просторечных слов.
— В новом издании Лагерлёф есть прекрасное предисловие Катарины Мурадян. Вы как-то отметили, что в советское время предисловие значило больше, чем сейчас, сегодня эта традиция уходит. В чем ценность предисловия, на ваш взгляд?
— Предисловие показывает время и место: где, когда это написано и кем. Раньше мы всегда заказывали предисловие даже к книгам молодых авторов. Важно рассказать, что это за автор, откуда он взялся, что он еще написал. Автор предисловия не обязан навязывать свое мнение, он просто рассказывает про писателя, про время, в которое тот жил или живет, о чем он пишет, какие проблемы ему близки. Благодаря этому читатель приобретает базовые знания. Вот в этом предисловии Катарина как раз хорошо показывает исторический и биографический срез. Этим предисловие как раз и ценно! Человек не может знать все, а так читатель хоть что-то узнает. Чем важны комментарии в книгах? Этим же! Благодаря им много чего нового узнаешь!
— До «Морбакки» в 2011 году вы Лагерлёф не переводили, хотя она была довольно популярна в СССР. Почему разминулись, встретились так поздно…
— Дело ведь не во мне. Я, может быть, с удовольствием перевела бы ее гораздо раньше. Но заказ идет от издательства. А оно заказывает то, что ему нужно, а не то, что я хочу. Конечно, я прекрасно знала, кто такая Сельма Лагерлёф, и нравилась она мне всегда как писательница. Но в ящик стола переводить я не могу. А в начале XX века вообще много всего скандинавского переводили и печатали в России. Тогда и Ибсен был популярен, и Стриндберг — это же все современники. Лагерлёф тоже много переводили, она всегда у нас была популярна. «Сагу о Йёсте Берлинге» часто печатали. Про Нильса я вообще молчу!
— А как вам кажется, в чем феномен этой сказки?
— Насчет феномена не знаю, но думаю, ее неплохо перевели. Вот Карлсон… Всем известно, что он в Швеции далеко не так популярен, как у нас. А Лунгина его перевела так, что он стал неотъемлемой частью нашей культуры. От перевода вообще очень многое зависит! У меня как-то был разговор с одним коллегой. Он очень долго распинался о том, что самое главное в книге — это информативность. И в том же разговоре, буквально минут через пять, он мне говорит, что прочитал одного писателя из ГДР Германа Канта. Он тогда был популярен, вышло несколько его романов — «Актовый зал», «Выходные данные»... И вот коллега мне и говорит, что этого автора читать невозможно, он плохо пишет!
Вот тут он глубоко заблуждался! По-немецки Кант писал легко и красиво. А перевод на русский действительно был тяжелый, как паровой котел.
— Нина Николаевна, вы переводчик с семи языков, расскажите, пожалуйста, с чего началось увлечение языками и каким образом каждый из них появился в вашей жизни?
— Сначала было три языка: немецкий, английский и шведский. Потом появился польский. Мне очень хотелось, помню, прочитать Лема в оригинале. Потом уже стали предлагать переводить с норвежского и с датского. Специально эти два языка я не учила. Просто если знаешь шведский, со словарем можешь справиться и с датским. Я работала и с исландским. То есть вслух я не прочту по-исландски ни слова, но то, что написано, я пойму. С голландским было проще, потому что я знала немецкий. Просто себя надо постоянно проверять по словарю. Со словарем вообще никогда не расстаешься!
— Вы учились на лингвиста… Как все же вы стали заниматься переводом профессионально?
— Все началось с польского романа «Злой» Леопольда Тырманда. Мне вот стало интересно его перевести: очень интересная работа, плюс гимн Варшаве. Я тогда не думала, что стану переводчиком, просто захотелось для себя это сделать. Потом я перевела какую-то сказку Гессе. Мой муж ее выкрал и отдал в издательство. Потом мне сказал, что перевод взяли! Муж знал, что я сама никогда ничего не понесу: кто я такая, кому я нужна?
— Переводу можно научить?
— Переводу — нет, можно научить ремеслу. Можно перевести отдельно взятые предложения без единой ошибки, но текста не будет. Должно быть природное чувство языка, а оно или есть, или нет.
— А какая для вас главная похвала как для переводчика?
Лучшая похвала, когда тебе говорят, будто думали, что это написано по-русски. Вот это правда лучшие слова. А когда переводчик прикрывается фразой «так у автора» — это не аргумент, это значит, что ты плохо владеешь родным языком. И только. Синтаксис у русского языка и немецкого разный. Рамки авторской фразы действительно нарушать не стоит, а все остальное — это ты уже как хочешь. Перевод должен читаться легко. У меня был однажды эксперимент. Повесть «Поручение» Фридриха Дюрренматта. Там в ней страниц, наверное, сто с лишним, но там всего двенадцать предложений. Мне предложили перевести эту повесть, я перевела, причем редактор сказал, что можно разбить в случае чего. А я не стала, редактор сказал, что снимает шляпу. Но опять же я использовала весь арсенал именно русского синтаксиса, чтобы справиться с этой задачей. У меня больше сложносочиненных предложений было, я активно использовала тире, двоеточия, точки с запятой…
— Не могу не спросить про сотворчество автора и переводчика. Ваша цитата: «Каждый перевод — это не только автор, но еще и личность переводчика».
— Это все так. Там ведь мои слова, моя трактовка. Я вот переводила «Сиддхартху» Гессе, был еще старый перевод. И мой перевод — это то, как я понимаю эту вещь, как эту книгу понимает другой переводчик, я не знаю, но свое понимание у него тоже, безусловно, есть. В этом личность переводчика и состоит. Нельзя перевести книгу, не оставив на ней своего отпечатка. Он будет, этот отпечаток, будет в диалогах, в переводе авторских описаний. Я переведу это так, кто-то — иначе, сделает другие акценты. В этом и выражается личность переводчика. Каждый из нас, читая книгу, и уж тем более занимаясь ее переводом, пропускает ее через себя. Пропускает через себя Ремарка, Дюрренматта, Манкелля, Ибсена, Лагерлёф. Перевод как театральная пьеса: смотрим одно и то же, но воспринимаем по-разному.
— Я вообще люблю XIX век. Лагерлёф прекрасно пишет, у нее очень красивый язык. А потом было просто интересно узнать о ее детстве. Получила огромное удовольствие. Когда переводишь хорошую литературу, всегда получаешь удовольствие. Плохую литературу переводить не хочется — радости мало.
— С какими сложностями вы столкнулись? Были какие-то мудреные, каверзные места, где нужно было решать переводческую задачу со звездочкой?
— Помню, в «Морбакке» была сложность с картофельной колбасой. Я не знала, что это такое, вообще даже не представляла. И вот одна моя приятельница уехала в Швецию и встретила женщину как раз из тех мест. Оказалось, что в тех краях добавляют в колбасу картошку! Такое вот местное блюдо. Простая вещь, но информации об этом нигде не было.
А так мне легко ее было переводить. Мне вообще гораздо проще и приятнее переводить XIX век и начало XX, чем современные книги. Язык лучше, поэтичнее — намного поэтичнее.
А так вообще сидишь и переводишь — долго, очень долго (смеется).
— Вы не читаете чужие переводы. А читаете ли, приступая к работе, какую-то дополнительную литературу, чтобы проникнуться эпохой, временем, средой?
— Помню, как в 1989 году шведы впервые пригласили делегацию российских переводчиков. Каким-то образом меня тоже туда включили. И шведы очень удивлялись: как же мы переводили шведскую литературу, но никто из нас ни разу в Швеции не был? Но ведь есть справочники, есть библиотеки, где все можно найти. Но они все равно искренне удивлялись, говорили, что у писателя можно быстрее уточнить нужную информацию. Ну у живых авторов — да, а вот у Сельмы я что могла спросить? Или у Гёте? Не спросишь ведь, поэтому приходится самому расширять кругозор и искать нужные тебе сведения. Поэтому да, перевод — это не только конкретная книга, над которой ты сейчас работаешь, это и чтение вокруг.
Какую бы книгу ни переводил, ты так или иначе должен вникнуть в эпоху, во время, когда это написано, понять, о чем идет речь. Я сама как редактор больше 16 лет проработала в издательствах «Радуга» и «Прогресс» и не раз сталкивалась с таким непониманием у переводчиков. Спрашиваешь у него: вот у тебя тут такой-то дяденька упомянут, это кто? Многие недоумевают: а какая разница? Большая, большая разница. Но если все равно, значит, человек занимается не своим делом. Неужели неинтересно? Вот это отсутствие любознательности — самое ужасное для переводчика. Все знать нельзя, но все можно найти!
— Все три части этой автобиографической трилогии сильно друг от друга отличаются, на ваш взгляд?
— Они разные. В повести «Морбакка» — много были, легенд. Это немного другого жанра книга в отличие от «Дневника Сельмы» и «Записок ребенка».
В первой части — это то, что она знала по чужим рассказам: местного населения этой усадьбы, по рассказам отца и деда, матери и тети. А вот те произведения, которые как раз сейчас выпустило издательство «Иллюминатор» — это ее собственные наблюдения, наблюдения человека еще не совсем взрослого, но он уже на пути к взрослению. Жанрово поэтому все три части отличаются друг от друга. Но они все замечательные!
— У вас мастерски стилизован деревенский говор няньки Майи и других. Насколько сложно условно подбирать эквивалент в русском, чтобы передать атмосферу этой речи?
— Я, во-первых, сама жила в деревне — было несложно. А Лагерлёф, да, показывает речь людей разного социального положения, герои на разных языках говорят. Но у нее это слегка стилизовано. Она не пользуется диалектом. У нее все по чуть-чуть, потому что перебарщивать с этим нельзя, никак нельзя. Ну не могут ее герои, условно, говорить на нашем волжском диалекте. Кубыть — уже нельзя написать. Модное, помню, было слово в 60-е годы. Разницу в речи героев я старалась показать порядком слов, употреблением не диалектальных, но просторечных слов.
— В новом издании Лагерлёф есть прекрасное предисловие Катарины Мурадян. Вы как-то отметили, что в советское время предисловие значило больше, чем сейчас, сегодня эта традиция уходит. В чем ценность предисловия, на ваш взгляд?
— Предисловие показывает время и место: где, когда это написано и кем. Раньше мы всегда заказывали предисловие даже к книгам молодых авторов. Важно рассказать, что это за автор, откуда он взялся, что он еще написал. Автор предисловия не обязан навязывать свое мнение, он просто рассказывает про писателя, про время, в которое тот жил или живет, о чем он пишет, какие проблемы ему близки. Благодаря этому читатель приобретает базовые знания. Вот в этом предисловии Катарина как раз хорошо показывает исторический и биографический срез. Этим предисловие как раз и ценно! Человек не может знать все, а так читатель хоть что-то узнает. Чем важны комментарии в книгах? Этим же! Благодаря им много чего нового узнаешь!
— До «Морбакки» в 2011 году вы Лагерлёф не переводили, хотя она была довольно популярна в СССР. Почему разминулись, встретились так поздно…
— Дело ведь не во мне. Я, может быть, с удовольствием перевела бы ее гораздо раньше. Но заказ идет от издательства. А оно заказывает то, что ему нужно, а не то, что я хочу. Конечно, я прекрасно знала, кто такая Сельма Лагерлёф, и нравилась она мне всегда как писательница. Но в ящик стола переводить я не могу. А в начале XX века вообще много всего скандинавского переводили и печатали в России. Тогда и Ибсен был популярен, и Стриндберг — это же все современники. Лагерлёф тоже много переводили, она всегда у нас была популярна. «Сагу о Йёсте Берлинге» часто печатали. Про Нильса я вообще молчу!
— А как вам кажется, в чем феномен этой сказки?
— Насчет феномена не знаю, но думаю, ее неплохо перевели. Вот Карлсон… Всем известно, что он в Швеции далеко не так популярен, как у нас. А Лунгина его перевела так, что он стал неотъемлемой частью нашей культуры. От перевода вообще очень многое зависит! У меня как-то был разговор с одним коллегой. Он очень долго распинался о том, что самое главное в книге — это информативность. И в том же разговоре, буквально минут через пять, он мне говорит, что прочитал одного писателя из ГДР Германа Канта. Он тогда был популярен, вышло несколько его романов — «Актовый зал», «Выходные данные»... И вот коллега мне и говорит, что этого автора читать невозможно, он плохо пишет!
Вот тут он глубоко заблуждался! По-немецки Кант писал легко и красиво. А перевод на русский действительно был тяжелый, как паровой котел.
— Нина Николаевна, вы переводчик с семи языков, расскажите, пожалуйста, с чего началось увлечение языками и каким образом каждый из них появился в вашей жизни?
— Сначала было три языка: немецкий, английский и шведский. Потом появился польский. Мне очень хотелось, помню, прочитать Лема в оригинале. Потом уже стали предлагать переводить с норвежского и с датского. Специально эти два языка я не учила. Просто если знаешь шведский, со словарем можешь справиться и с датским. Я работала и с исландским. То есть вслух я не прочту по-исландски ни слова, но то, что написано, я пойму. С голландским было проще, потому что я знала немецкий. Просто себя надо постоянно проверять по словарю. Со словарем вообще никогда не расстаешься!
— Вы учились на лингвиста… Как все же вы стали заниматься переводом профессионально?
— Все началось с польского романа «Злой» Леопольда Тырманда. Мне вот стало интересно его перевести: очень интересная работа, плюс гимн Варшаве. Я тогда не думала, что стану переводчиком, просто захотелось для себя это сделать. Потом я перевела какую-то сказку Гессе. Мой муж ее выкрал и отдал в издательство. Потом мне сказал, что перевод взяли! Муж знал, что я сама никогда ничего не понесу: кто я такая, кому я нужна?
— Переводу можно научить?
— Переводу — нет, можно научить ремеслу. Можно перевести отдельно взятые предложения без единой ошибки, но текста не будет. Должно быть природное чувство языка, а оно или есть, или нет.
— А какая для вас главная похвала как для переводчика?
Лучшая похвала, когда тебе говорят, будто думали, что это написано по-русски. Вот это правда лучшие слова. А когда переводчик прикрывается фразой «так у автора» — это не аргумент, это значит, что ты плохо владеешь родным языком. И только. Синтаксис у русского языка и немецкого разный. Рамки авторской фразы действительно нарушать не стоит, а все остальное — это ты уже как хочешь. Перевод должен читаться легко. У меня был однажды эксперимент. Повесть «Поручение» Фридриха Дюрренматта. Там в ней страниц, наверное, сто с лишним, но там всего двенадцать предложений. Мне предложили перевести эту повесть, я перевела, причем редактор сказал, что можно разбить в случае чего. А я не стала, редактор сказал, что снимает шляпу. Но опять же я использовала весь арсенал именно русского синтаксиса, чтобы справиться с этой задачей. У меня больше сложносочиненных предложений было, я активно использовала тире, двоеточия, точки с запятой…
— Не могу не спросить про сотворчество автора и переводчика. Ваша цитата: «Каждый перевод — это не только автор, но еще и личность переводчика».
— Это все так. Там ведь мои слова, моя трактовка. Я вот переводила «Сиддхартху» Гессе, был еще старый перевод. И мой перевод — это то, как я понимаю эту вещь, как эту книгу понимает другой переводчик, я не знаю, но свое понимание у него тоже, безусловно, есть. В этом личность переводчика и состоит. Нельзя перевести книгу, не оставив на ней своего отпечатка. Он будет, этот отпечаток, будет в диалогах, в переводе авторских описаний. Я переведу это так, кто-то — иначе, сделает другие акценты. В этом и выражается личность переводчика. Каждый из нас, читая книгу, и уж тем более занимаясь ее переводом, пропускает ее через себя. Пропускает через себя Ремарка, Дюрренматта, Манкелля, Ибсена, Лагерлёф. Перевод как театральная пьеса: смотрим одно и то же, но воспринимаем по-разному.