статья
3 марта 2025
«…как все существенное, они рождены любовью». «Образы Италии» Павла Муратова
3 марта 1881 года родился выдающийся искусствовед Павел Муратов, известный прежде всего своим блистательным эссе «Образы Италии», в котором отразилась его невероятная любовь к этой стране, ее природе и искусству. Рассказываем о пути Павла Муратова к его «духовной родине» и книге, столь же прекрасной, как и сама Италия.
Из артиллеристов в искусствоведы
Павел Муратов воспитывался в 1-м Московском кадетском корпусе, учился в Институте путей сообщения в Петербурге, по окончании учебы вернулся в Москву и поступил на военную службу канониром 3-й Гренадерской артиллерийской бригады. Уже в это время обнаружилась склонность Муратова к творчеству. Его близкий друг писатель и переводчик Борис Зайцев отмечал способность Муратова постоянно чем-то вдохновляться, отдавать все силы захватившему его делу: «Первое из известных мне увлечений Муратова было военное дело, вернее сказать стратегия, фантазии о движении войсковых масс, флотов и т. п.» В 1904 году, во время русско-японской войны, Муратов писал в московских газетах о морских сражениях, а его брат Владимир — о сухопутных. «Оба были оптимистами — и на бумаге выходило много лучше, чем в действительности. Но читалось с интересом: вроде военного „магического рассказа“».
В декабре 1905 года Муратов оставил военную службу, а уже в 1906-м отправился в первое заграничное путешествие во Францию и Англию, где с особой силой разгорелся его интерес к западному искусству. Он активно посещал художественные выставки, отчеты о которых печатались в периодике на родине начинающего искусствоведа. По возвращении из-за границы Муратов стал хранителем в отделе изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея.
По воспоминаниям Бориса Зайцева, в это время Муратов «был настолько захвачен Матиссами и Гогенами», что к тому азарту, с каким Зайцев и его супруга «восхищались Италией на всех перекрестках Москвы, относился довольно равнодушно».
В декабре 1905 года Муратов оставил военную службу, а уже в 1906-м отправился в первое заграничное путешествие во Францию и Англию, где с особой силой разгорелся его интерес к западному искусству. Он активно посещал художественные выставки, отчеты о которых печатались в периодике на родине начинающего искусствоведа. По возвращении из-за границы Муратов стал хранителем в отделе изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея.
По воспоминаниям Бориса Зайцева, в это время Муратов «был настолько захвачен Матиссами и Гогенами», что к тому азарту, с каким Зайцев и его супруга «восхищались Италией на всех перекрестках Москвы, относился довольно равнодушно».
В воспоминанье о счастливых днях…
В 1908 году Муратов впервые посетил Италию, и навсегда влюбился в ее города и селения, природу, живопись и зодчество, памятники старины, в саму жизнь Belpaese. Признанием в этом глубоком чувстве к его «духовной родине» стали «Образы Италии» — легендарная книга, впервые опубликованная в 1911—1912 годах, а в окончательной трехтомной редакции вышедшая в 1924 году в Берлине. Все три тома блистательного эссе посвящены Борису Зайцеву «…в воспоминанье о счастливых днях…» — человеку, с которым Муратов делился первыми впечатлениями от увиденного итальянского великолепия.
Композиция «Образов Италии» воспроизводит «карту» муратовского путешествия, которое началось в Венеции. Эти древние «золотые ворота» Италии открывают и его повествование — мягкое, завораживающе-неспешное, обстоятельное и увлеченно-страстное. Каждая строчка «Образов», которым, по выражению Бориса Зайцева, нет ничего равного в русской литературе «по артистичности переживания Италии, по познаниям и изяществу исполнения», дышит любовью: «Образы Италии» и явились плодом этих дней [проведенных в Италии]. Их корни в итальянской земле — как все существенное, они рождены любовью».
Муратов восхищается Венецией — карнавальной, расцвеченной пестрыми красками неугомонно-праздной жизни, и в то же время задумчивой, поглощающей все мысли, внушающей «чувство покоя, какого не бывает в жизни»:
Композиция «Образов Италии» воспроизводит «карту» муратовского путешествия, которое началось в Венеции. Эти древние «золотые ворота» Италии открывают и его повествование — мягкое, завораживающе-неспешное, обстоятельное и увлеченно-страстное. Каждая строчка «Образов», которым, по выражению Бориса Зайцева, нет ничего равного в русской литературе «по артистичности переживания Италии, по познаниям и изяществу исполнения», дышит любовью: «Образы Италии» и явились плодом этих дней [проведенных в Италии]. Их корни в итальянской земле — как все существенное, они рождены любовью».
Муратов восхищается Венецией — карнавальной, расцвеченной пестрыми красками неугомонно-праздной жизни, и в то же время задумчивой, поглощающей все мысли, внушающей «чувство покоя, какого не бывает в жизни»:
Мысль о прекрасной земле, на которую сейчас опускается ночь, там, за тихими водами, за туманными равнинами, где течет Брента, с особенной силой пробуждается всякий раз при наступлении вечера в Венеции. Среди огней и движения на Пьяцце она приходит внезапно и уносит далеко, так далеко, что говор и смех праздной толпы звучат в ушах, как слабый шум отдаленного моря. В этой толпе всегда немало людей, только что ступивших на землю Италии и согласно переживающих ту же рассеянную мечту. Свет улыбки в их невидящих взорах выдает освобожденные души — души, уже испытавшие силу летейских вод.
Взяв за основу путевые впечатления, Муратов дополняет повествование множеством тем и экскурсов, переходя от собственных счастливых воспоминаний к рассуждениям об истории, литературе, искусстве и повседневной культуре Италии. В каждом городе в его сознании оживают образы минувших дней, в перспективе его рассказа смыкаются прошлое и настоящее. По шумным венецианским набережным горделиво ступает венецианец Казанова, а в городе Данте до сих пор каждый дорожный камень помнит о скитаниях поэта, его стихах и любви:
Поэма Данте есть создание его любви, и оттого она составляет гордость всех любящих. И оттого Флоренция до сих пор принимает явление каждой любви, готовая увенчать ее ветвями оливок и лавров, фиалками и розами, готовая разостлать на ее пути ковры серебряного света. Здесь нельзя поверить, что Беатриче Дантовой поэмы была лишь идеей любви. <…>
Свет любви Данте, божественный, как все, что связано с этим человеком, навсегда остался над Флоренцией, подобно прекрасной немеркнущей заре. Благодаря этому, быть может, Флоренция стала местом веры и радости. Она заставляет верить каждого, что ее Дантова заря обещает и для него новый день. Каждый, кто смотрит на нее с высот Сан-Миниато, принимает крещение во имя любви. И в его душе воскресает тогда Vita Nuova [Новая жизнь].
Свет любви Данте, божественный, как все, что связано с этим человеком, навсегда остался над Флоренцией, подобно прекрасной немеркнущей заре. Благодаря этому, быть может, Флоренция стала местом веры и радости. Она заставляет верить каждого, что ее Дантова заря обещает и для него новый день. Каждый, кто смотрит на нее с высот Сан-Миниато, принимает крещение во имя любви. И в его душе воскресает тогда Vita Nuova [Новая жизнь].
Свобода художественных и литературных ассоциаций, легкость перемещения во временах и пространствах, непринужденность, с которой Муратов проникает в психологию разных эпох, мест и исторических персонажей, позволяют несколькими взмахами его вдохновенной словесной кисти запечатлеть многоликость итальянских городов, от севера до юга, составляющих пленительные образы Италии.
Не театр трагический или сантиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души, живая страница нашей жизни, биение сердца, взволнованного великим и малым, такова Италия, и в этом ничто не может сравниться с ней.
Любопытно, что итальянские впечатления Павла Муратова совпали по времени с его увлечением древнерусской иконописью, и, возможно, помогли взглянуть на икону как на произведение искусства, в то время как для предшествующих поколений исследователей икона была прежде всего предметом старины, культурным артефактом.
По воспоминаниям Бориса Зайцева, Муратов занимался иконами «рьяно»: разыскивал их, писал о них, принимал участие в выставках, водил знакомство с иконописцами и реставраторами из старообрядцев, расчищал фрески в московских соборах. «Странствовал на север, в разные Кирилло-Белозерские, Ферапонтовы монастыри. Перед началом войны был редактором художественного журнала „София“ в Москве — там писал и о Гауденцо Феррари, и о древних наших иконах».
Многогранность таланта Павла Муратова, широта его интересов поистине поражают: военный с инженерным образованием, искусствовед, публицист, литературный и художественный критик, хранитель музейных предметов, издатель, он также выступал как писатель (роман «Эгерия») и переводчик. Но главным его увлечением оставалась Италия, которая стала для Павла Муратова не просто любимым местом на земле, а способом видеть мир. Читая путевые записки искусствоведа, мы чувствуем безграничную любовь автора к этой стране, знакомимся с Италией как с мироощущением — «щедрой и великодушной», вливающей «в душу медленными притоками свою мудрость и красоту», с Италией, чьи образы пробуждают «чувства близости к высшей, чем земная, красоте».
По воспоминаниям Бориса Зайцева, Муратов занимался иконами «рьяно»: разыскивал их, писал о них, принимал участие в выставках, водил знакомство с иконописцами и реставраторами из старообрядцев, расчищал фрески в московских соборах. «Странствовал на север, в разные Кирилло-Белозерские, Ферапонтовы монастыри. Перед началом войны был редактором художественного журнала „София“ в Москве — там писал и о Гауденцо Феррари, и о древних наших иконах».
Многогранность таланта Павла Муратова, широта его интересов поистине поражают: военный с инженерным образованием, искусствовед, публицист, литературный и художественный критик, хранитель музейных предметов, издатель, он также выступал как писатель (роман «Эгерия») и переводчик. Но главным его увлечением оставалась Италия, которая стала для Павла Муратова не просто любимым местом на земле, а способом видеть мир. Читая путевые записки искусствоведа, мы чувствуем безграничную любовь автора к этой стране, знакомимся с Италией как с мироощущением — «щедрой и великодушной», вливающей «в душу медленными притоками свою мудрость и красоту», с Италией, чьи образы пробуждают «чувства близости к высшей, чем земная, красоте».