фрагменты
Дарья Сычугова/ 30 октября 2023
Д.С. ЛихачЕв.
Надо прожить жизнь
с достоинством, чтобы
не стыдно было вспомнить
Надо прожить жизнь
с достоинством, чтобы
не стыдно было вспомнить
Выдающийся исследователь литературы и искусства Древней Руси, литературовед и культуролог, Дмитрий Сергеевич Лихачёв родился в 1906 году в Российской империи, вырос в советские 1920-е, в 1928 году был репрессирован и осужден на пять лет заключения в Соловецком лагере, пережил блокаду Ленинграда; опубликовал более тысячи научных работ, стал виднейшим общественным деятелем России, образцом нравственности ученого-гуманитария. «Воспоминания» Лихачёва — летопись очевидца драматичных событий XX века, повесть о личном веке и людях, встретившихся на его пути. Вот несколько наиболее ярких фрагментов из мемуаров Лихачёва.
Градус космического холода
8 февраля 1928 года после того, как впервые за 21 год столовые часы в доме инженера Сергея Лихачёва на Ораниенбаумской улице пробили 8 раз, в дверь грубо постучали, вошли следователь и комендант здания, объяснили суть дела, завершив обыск, сказали, что Дмитрий должен поехать вместе с ними.
«Мать собрала вещи (мыло, белье, теплые вещи), мы попрощались. Как и все в этих случаях, я говорил: „Это недоразумение, скоро выяснится, я быстро вернусь“. Но уже тогда в ходу были массовые и безвозвратные аресты».
«…меня отправили в камеру ДПЗ на пятом этаже — дом предварительного заключения на Шпалерной (снаружи это здание имеет три этажа, но во избежание побегов тюрьма стоит как бы в футляре). Номер камеры был 273: градус космического холода».
8 февраля 1928 года после того, как впервые за 21 год столовые часы в доме инженера Сергея Лихачёва на Ораниенбаумской улице пробили 8 раз, в дверь грубо постучали, вошли следователь и комендант здания, объяснили суть дела, завершив обыск, сказали, что Дмитрий должен поехать вместе с ними.
«Мать собрала вещи (мыло, белье, теплые вещи), мы попрощались. Как и все в этих случаях, я говорил: „Это недоразумение, скоро выяснится, я быстро вернусь“. Но уже тогда в ходу были массовые и безвозвратные аресты».
«…меня отправили в камеру ДПЗ на пятом этаже — дом предварительного заключения на Шпалерной (снаружи это здание имеет три этажа, но во избежание побегов тюрьма стоит как бы в футляре). Номер камеры был 273: градус космического холода».
Д. С. Лихачёв, студент Ленинградского государственного университета. 1927. Фото сделано в ленинградском фотоателье.
Семейный архив Д. С. Лихачёва
Временно исполняющий должность лошади
В общей сложности Лихачёв провел на Шпалерной 9 месяцев, потом ему вынесли приговор — пять лет лагерей (Соловецкий лагерь особого назначения) за участие в шутливо-ироническом философско-литературном кружке «Космическая академия наук». Поводом к аресту и заключению стала шуточная телеграмма, отправленная одним из «академиков», якобы от папы римского.
«…при высадке из вагона конвоир разбил мне сапогом в кровь лицо, над нами измывались как только могли. Кричали нам: „Здесь власть не советская — здесь власть соловецкая“».
«На следующий день нас грузили на пароход „Глеб Бокий“, что отправлялся на Соловки. По шуршанию льда о борта парохода мы поняли, что подходим к пристани. Был конец октября, и у берегов стал появляться „припай“ — береговой лед. Вывели нас на пристань с вещами, построили, пересчитали. Потом стали выносить трупы задохшихся в трюме или тяжело заболевших: стиснутых до перелома костей, до кровавого поноса».
«…при высадке из вагона конвоир разбил мне сапогом в кровь лицо, над нами измывались как только могли. Кричали нам: „Здесь власть не советская — здесь власть соловецкая“».
«На следующий день нас грузили на пароход „Глеб Бокий“, что отправлялся на Соловки. По шуршанию льда о борта парохода мы поняли, что подходим к пристани. Был конец октября, и у берегов стал появляться „припай“ — береговой лед. Вывели нас на пристань с вещами, построили, пересчитали. Потом стали выносить трупы задохшихся в трюме или тяжело заболевших: стиснутых до перелома костей, до кровавого поноса».
«Прошли одни ворота, вторые и повели в 13-ю роту. Сколько „специальностей“ я переменил в 13-й роте! Редко удавалось попасть на одну и ту же работу. Больше всего мне запомнились — пильщиком дров на электростанции, грузчиком в порту, вридлом („временно исполняющим должность лошади“) по Муксаломской дороге в упряжке тяжело нагруженных саней, электромонтером в мехзаводе (по-старому — в „монастырской кузне“), рабочим в лисьем питомнике и, наконец, коровником в сельхозе».
«Порой в тринадцатой карантинной роте на нарах вплотную друг к другу помещалось три-четыре, а то и пять тысяч человек. Конечно, мы все были во вшах. Только по особым ходатайствам удавалось вызволить кого-либо из карантинной роты».
«Существовали безымянные лагеря в лесу. В одном из них я был и заболел от ужаса увиденного. Людей пригоняли в лес (обычно в лесу были болота и валуны) и заставляли рыть траншею (хорошо, если были лопаты). Две стороны этих траншей, чуть повыше, служили для сна, вроде нар; центральный проход был глубже и обычно весной заполнялся талой водой. Чтобы лечь в такой траншее спать, надо было переступать через уже лежавших. Крышей служили поваленные елки и еловые ветки. Когда я попал в такую траншею, чтобы спасти из нее детей, в ней „шел дождь“: снег наверху уже таял (был март или апрель), сливался и на земляные лежбища, и в центральную канаву, которая должна была служить проходом. Я уже не говорю о том, как не пускали на ночь и в эти траншеи, если не выполнялся „урок“, как работали, какой выполняли „ударный“ план».
«После одного такого посещения лесного лагеря у меня открылись сильнейшие язвенные боли, которые вскоре прошли, так как появилось язвенное кровотечение, перенесенное мною „на ногах“. В этих-то лесах главным образом и погибали заключенные».
«Порой в тринадцатой карантинной роте на нарах вплотную друг к другу помещалось три-четыре, а то и пять тысяч человек. Конечно, мы все были во вшах. Только по особым ходатайствам удавалось вызволить кого-либо из карантинной роты».
«Существовали безымянные лагеря в лесу. В одном из них я был и заболел от ужаса увиденного. Людей пригоняли в лес (обычно в лесу были болота и валуны) и заставляли рыть траншею (хорошо, если были лопаты). Две стороны этих траншей, чуть повыше, служили для сна, вроде нар; центральный проход был глубже и обычно весной заполнялся талой водой. Чтобы лечь в такой траншее спать, надо было переступать через уже лежавших. Крышей служили поваленные елки и еловые ветки. Когда я попал в такую траншею, чтобы спасти из нее детей, в ней „шел дождь“: снег наверху уже таял (был март или апрель), сливался и на земляные лежбища, и в центральную канаву, которая должна была служить проходом. Я уже не говорю о том, как не пускали на ночь и в эти траншеи, если не выполнялся „урок“, как работали, какой выполняли „ударный“ план».
«После одного такого посещения лесного лагеря у меня открылись сильнейшие язвенные боли, которые вскоре прошли, так как появилось язвенное кровотечение, перенесенное мною „на ногах“. В этих-то лесах главным образом и погибали заключенные».
Теплоход «Глеб Бокий» у монастырского причала. Порт СЛОН ОГПУ.
Торжественная встреча или проводы транспорта. 1923−1933. Фото из альбома Соловецкого лагеря особого назначения. Соловецкие острова. 1920-е ГМИГ КП-882. Музей истории ГУЛАГа
Диагональ детского одеяла
«В 1928 году люди знали, что такое тюрьма, этап, лагерь, и знали, как снарядить высылаемых — что дать им в дорогу. Надо было, чтобы поклажа была легкой и чтобы там было самое необходимое. Знали, например, и такую деталь: лежать придется на жестком, а при этом больнее всего тазу. Поэтому шили маленькие матрасики, набивая их волосом, — как самым легким и не сваливающимся в употреблении. Мне дали такой матрасик — не больше подушки, а укрываться — легчайшее детское пуховое одеяло, почти ничего не весившее, но укрыть которым я мог только либо ноги, либо плечи. Я накрывался им от угла к углу: уголок на ноги и уголок на плечи. Но клал на себя еще что-либо из одежды: зимой — полушубок. Закрывался с головой, чтобы уйти в свой мир воспоминаний о доме, об университете, о Петербурге. Особенно я любил вспоминать Петербург в сумерки — вид с Дворцового моста на Дворцовую площадь, когда на каком-то переломе от вечернего полусвета к ночной полутьме внезапно вспыхивала гирлянда желтых фонарей и появлялась грандиозная полукружность Генерального штаба.
Лежать под детским одеялом — это ощущать дом, домашних, заботы родителей и детскую молитву на ночь: «Господи, помилуй маму, папу, дедушку, бабушку, Мишу, няню… И всех помилуй и сохрани». Под подушкой, которую я неизменно крещу на ночь, — маленький серебряный складень. Через месяц его нашел и отобрал у меня командир роты: «Не положено». Слово, до тошноты знакомое в лагерной жизни!".
Лежать под детским одеялом — это ощущать дом, домашних, заботы родителей и детскую молитву на ночь: «Господи, помилуй маму, папу, дедушку, бабушку, Мишу, няню… И всех помилуй и сохрани». Под подушкой, которую я неизменно крещу на ночь, — маленький серебряный складень. Через месяц его нашел и отобрал у меня командир роты: «Не положено». Слово, до тошноты знакомое в лагерной жизни!".
Ударник Белбалтлага в Академии наук СССР
Дмитрия Лихачёва и других осужденных по делу «Космической академии наук» освободили на полгода раньше срока. Лихачёв вернулся в Ленинград летом 1932 года с удостоверением ударника Белбалтлага. В Ленинграде было очень голодно, в город ежедневно приезжали беженцы из деревень — жертвы раскулачивания.
«Мне виделись и полусожженные теплушки, в которых замерзавшие раскулаченные пытались развести огонь и сгорали сами. Я слышал рассказы о том, как выбрасывали из окон товарных вагонов запертые в них люди своих маленьких детей на остановках с записками вроде следующей: „Добрые люди, помилосердствуйте, сохраните младенчика. Звать Марией“».
Дмитрий Сергеевич долго искал работу, пока отец не устроилcя корректором в типографию «Коминтерн». Зимой 1933 года посреди рабочего дня у него пошла горлом черная кровь — открылась язва желудка.
«Я пролежал в больнице несколько месяцев, затем лежал в Институте питания (был такой в Ленинграде) и занимался беспорядочным чтением. Чтение, чтение и чтение».
В 1934 году Лихачёв стал работать в издательстве Академии наук СССР в должности «ученого корректора». Там он начал собирать книги по издательскому делу и художественному оформлению книг, занялся проблемами текстологии. Через год опубликовал первую серьезную статью — «Черты первобытного примитивизма в воровской речи», за которую рисковал снова быть арестованным.
В 1938 году Дмитрий Сергеевич стал сотрудником Института русской литературы Пушкинского Дома, принял участие в написании коллективного научного издания — «Культура Древней Руси». Свою главу о литературе XI—XIII вв. еков он «переписывал не менее десяти раз» и впоследствии получил за нее Государственную премию.
«Мне виделись и полусожженные теплушки, в которых замерзавшие раскулаченные пытались развести огонь и сгорали сами. Я слышал рассказы о том, как выбрасывали из окон товарных вагонов запертые в них люди своих маленьких детей на остановках с записками вроде следующей: „Добрые люди, помилосердствуйте, сохраните младенчика. Звать Марией“».
Дмитрий Сергеевич долго искал работу, пока отец не устроилcя корректором в типографию «Коминтерн». Зимой 1933 года посреди рабочего дня у него пошла горлом черная кровь — открылась язва желудка.
«Я пролежал в больнице несколько месяцев, затем лежал в Институте питания (был такой в Ленинграде) и занимался беспорядочным чтением. Чтение, чтение и чтение».
В 1934 году Лихачёв стал работать в издательстве Академии наук СССР в должности «ученого корректора». Там он начал собирать книги по издательскому делу и художественному оформлению книг, занялся проблемами текстологии. Через год опубликовал первую серьезную статью — «Черты первобытного примитивизма в воровской речи», за которую рисковал снова быть арестованным.
В 1938 году Дмитрий Сергеевич стал сотрудником Института русской литературы Пушкинского Дома, принял участие в написании коллективного научного издания — «Культура Древней Руси». Свою главу о литературе XI—XIII вв. еков он «переписывал не менее десяти раз» и впоследствии получил за нее Государственную премию.
Студень из столярного клея
В июне 1941 года Дмитрий Сергеевич Лихачёв защитил кандидатскую диссертацию о новгородских летописных сводах XII века, в начале июля был зачислен в институтский отряд самообороны.
Но очень скоро обучение прекратилось в силу полной своей бессмысленности. В институте начались сокращения: почти всегда это означало смерть. Человек, не имевший работы, лишался права получать продуктовые карточки. Еду в городе можно было достать только по карточкам.
«…за город ездили срезать кочерыжки. Перекапывали по второму разу картофельные поля и добывали разную съедобную мелочь в лесах».
«Многие научные сотрудники бессмысленно погибли в Кировской добровольной дивизии, необученной и безоружной. Еще больше погибло от бессмысленных увольнений. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков. Но зоологи сохранились — многие умели охотиться».
Сотрудникам Физиологического института помогли выжить бездомные собаки, обитавшие во дворе: физиологи их съели.
Бывшие сотрудники института, оставшись без карточек, приходили в академическую столовую около Музея антропологии и этнографии лизать тарелки. Вскоре многие перестали обращать внимание на регулярные бомбежки: голод был страшнее. Жена Лихачёва Зинаида Александровна поменяла свои часы на 750 граммов риса. Два платья — на килограмм хлеба и килограмм дуранды (в мирное время эта смесь служила кормом для скота). «Ели столярный клей. Варили его, добавляли пахучих специй и делали студень. Столярный клей я достал в институте — восемь плиток».
Но очень скоро обучение прекратилось в силу полной своей бессмысленности. В институте начались сокращения: почти всегда это означало смерть. Человек, не имевший работы, лишался права получать продуктовые карточки. Еду в городе можно было достать только по карточкам.
«…за город ездили срезать кочерыжки. Перекапывали по второму разу картофельные поля и добывали разную съедобную мелочь в лесах».
«Многие научные сотрудники бессмысленно погибли в Кировской добровольной дивизии, необученной и безоружной. Еще больше погибло от бессмысленных увольнений. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков. Но зоологи сохранились — многие умели охотиться».
Сотрудникам Физиологического института помогли выжить бездомные собаки, обитавшие во дворе: физиологи их съели.
Бывшие сотрудники института, оставшись без карточек, приходили в академическую столовую около Музея антропологии и этнографии лизать тарелки. Вскоре многие перестали обращать внимание на регулярные бомбежки: голод был страшнее. Жена Лихачёва Зинаида Александровна поменяла свои часы на 750 граммов риса. Два платья — на килограмм хлеба и килограмм дуранды (в мирное время эта смесь служила кормом для скота). «Ели столярный клей. Варили его, добавляли пахучих специй и делали студень. Столярный клей я достал в институте — восемь плиток».
Дистрофия на работе мозга не сказывалась
Осенью в городе не осталось ни собак, ни голубей, ни воробьев. По улицам лежали трупы, которые никто не хоронил, потому что на умерших можно было получать карточки. Началось людоедство.
Зима началась рано. В домах не было ни света, ни воды, не работало радио. Голодные люди часто не могли уследить за своими буржуйками: многие сгорали заживо, не было сил выбраться из дома. Продолжались аресты.
Лихачёв через день ходил на дежурства в Пушкинский Дом. Зимой там начали раздавать дрожжевой суп — вонючую массу из перебродивших в воде опилок, который многих спас от голодной смерти.
В Институт русской литературы заселились моряки с пришвартованного на Неве турбоэлектрохода «Вячеслав Молотов». Они пообещали начальству каждый день давать сотрудникам по тарелке чечевичного супа. «Ради этого их комнаты были обставлены всей лучшей мебелью. Диван Тургенева, кресло Батюшкова, часы Чаадаева и пр. — все отдавалось морякам ради чечевичной похлебки».
«Ночами какие-то тени бродили по музею, взламывали шкафы, искали сокровища. Собрание дворянских альбомов очень пострадало». Весной моряки внезапно исчезли, а вместе с ними исчезло все, что можно было унести. От часов Чаадаева осталась только позолоченная дощечка с надписью «Часы Чаадаева».
В один из дней на подоконнике в квартире Лихачёвых умерла от истощения мышь.
В марте Дмитрий Сергеевич лег в стационар для дистрофиков в Доме ученых. В это время семья (жена и две дочери) могла получать еду по его карточкам.
Зима началась рано. В домах не было ни света, ни воды, не работало радио. Голодные люди часто не могли уследить за своими буржуйками: многие сгорали заживо, не было сил выбраться из дома. Продолжались аресты.
Лихачёв через день ходил на дежурства в Пушкинский Дом. Зимой там начали раздавать дрожжевой суп — вонючую массу из перебродивших в воде опилок, который многих спас от голодной смерти.
В Институт русской литературы заселились моряки с пришвартованного на Неве турбоэлектрохода «Вячеслав Молотов». Они пообещали начальству каждый день давать сотрудникам по тарелке чечевичного супа. «Ради этого их комнаты были обставлены всей лучшей мебелью. Диван Тургенева, кресло Батюшкова, часы Чаадаева и пр. — все отдавалось морякам ради чечевичной похлебки».
«Ночами какие-то тени бродили по музею, взламывали шкафы, искали сокровища. Собрание дворянских альбомов очень пострадало». Весной моряки внезапно исчезли, а вместе с ними исчезло все, что можно было унести. От часов Чаадаева осталась только позолоченная дощечка с надписью «Часы Чаадаева».
В один из дней на подоконнике в квартире Лихачёвых умерла от истощения мышь.
В марте Дмитрий Сергеевич лег в стационар для дистрофиков в Доме ученых. В это время семья (жена и две дочери) могла получать еду по его карточкам.
Д. С. Лихачёв после блокады Ленинграда. 2 мая 1944.
Фото М. С. Лихачёва. Семейный архив Д. С. Лихачёва
Вернувшись из стационара, Лихачёв начал собирать материалы для книги об обороне русских городов. Меньше чем за два месяца они с профессором Марией Тихановой написали книгу «Оборона древнерусских городов». Уже осенью 1942 года книга была опубликована.
«Писалось, помню, хорошо — дистрофия на работе мозга не сказывалась».
«Писалось, помню, хорошо — дистрофия на работе мозга не сказывалась».
Письма о добром
Несмотря на жестокость, страдания и смерть, выдержав все экзамены совести, Дмитрий Сергеевич не потерял веру в человека, в его духовность и нравственность. В конце жизни он подготовил книгу бесед с молодым поколением, для которой ученый избрал форму писем. В них он делится опытом прожитых лет, говорит о цели и смысле жизни, красоте поведения, о честности перед другими и перед самим собой. Афористически точные, блистающие мудростью, как жемчужины, строчки писем могут служить нравственным ориентиром для читателей разных возрастов.
Д. С. Лихачёв в рабочем кабинете в Санкт-Петербурге. 1990-е.
Семейный архив Д. С. Лихачёва
В чем смысл жизни
«Одно правило в жизни должно быть у каждого человека, в его цели жизни, в его принципах жизни, в его поведении: надо прожить жизнь с достоинством, чтобы не стыдно было вспомнить».
Молодость — вся жизнь
«…берегите молодость до глубокой старости. Цените все хорошее, что приобрели в молодые годы, не растрачивайте богатств молодости. Ничто из приобретенного в молодости не проходит бесследно».
«…в памяти остаются все поступки, совершенные в молодости. Хорошие будут радовать, дурные не давать спать!».
Большое в малом
«Если есть у человека великая цель, то она должна проявляться во всем — в самом, казалось бы, незначительном. Надо быть честным в незаметном и случайном: тогда только будешь честным и в выполнении своего большого долга».
Человек должен быть интеллигентен
«Интеллигентность не только в знаниях, а в способностях к пониманию другого. Она проявляется в тысяче и тысяче мелочей: в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя — не мусорить окурками или руганью, дурными идеями (это тоже мусор, и еще какой!)».
О воспитанности
«В чем же дело? Что лежит в основе руководства для приобретения хороших манер? Простое ли это собрание правил, „рецептов“ поведения, наставлений, которые трудно запомнить все?»
«В основе всех хороших манер лежит забота — забота о том, чтобы человек не мешал человеку, чтобы все вместе чувствовали бы себя хорошо».
«Одно правило в жизни должно быть у каждого человека, в его цели жизни, в его принципах жизни, в его поведении: надо прожить жизнь с достоинством, чтобы не стыдно было вспомнить».
Молодость — вся жизнь
«…берегите молодость до глубокой старости. Цените все хорошее, что приобрели в молодые годы, не растрачивайте богатств молодости. Ничто из приобретенного в молодости не проходит бесследно».
«…в памяти остаются все поступки, совершенные в молодости. Хорошие будут радовать, дурные не давать спать!».
Большое в малом
«Если есть у человека великая цель, то она должна проявляться во всем — в самом, казалось бы, незначительном. Надо быть честным в незаметном и случайном: тогда только будешь честным и в выполнении своего большого долга».
Человек должен быть интеллигентен
«Интеллигентность не только в знаниях, а в способностях к пониманию другого. Она проявляется в тысяче и тысяче мелочей: в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя — не мусорить окурками или руганью, дурными идеями (это тоже мусор, и еще какой!)».
О воспитанности
«В чем же дело? Что лежит в основе руководства для приобретения хороших манер? Простое ли это собрание правил, „рецептов“ поведения, наставлений, которые трудно запомнить все?»
«В основе всех хороших манер лежит забота — забота о том, чтобы человек не мешал человеку, чтобы все вместе чувствовали бы себя хорошо».