Сударь!
Черт меня побери !!!
Я только сейчас вдумался в настоящий смысл стихов:

Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном.
Итак, писала по-французски…
Что делать? повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

Что они означают? Обычно истолковываются они так: русский язык, по мнению Пушкина, существует лишь как бытовое просторечие и для изъяснения тонких чувств необходимо прибегать к французскому, то есть существует система: французский — русский.
Но что же тогда означают слова о «гордом языке», который не привык «к почтовой прозе»? Их можно истолковать, как кажется, лишь одним образом: русский язык — это церковный письменный язык, который слишком высок, чтобы его употреблять в бытовых эпистолярных жанрах. Нельзя же писать любовные письма с «абие» и «аще» (как говорил В. Л. Пушкин). Следовательно, речь идет о том, что есть русский язык высокой книжности, но нет русского языка «средней культуры», и возникает парадигма: русский — французский.

Из письма Б. А. Успенскому. Середина 1970-х

Вышел мой «Евгений Онегин». Уф! Не могу скрыть, что для меня это большое событие. Вообще я довольно равнодушен к вышедшим работам. Пока она в работе, в печати, она болит, за нее трясешься, испытываешь все эмоции — от ненависти до пламенной любви. Но стоит ей появиться, как она как бы умирает, лежит себе дохлая, мне до нее и дела нет (я никогда не делаю того, что надо бы делать и что делают почти все, — исправлений и дополнений на полях вышедших работ). Но об «Онегине» я этого почему-то сказать не могу — он и вышел, а пуповины не оборвал.
Как только приеду в Питер и получу экземпляры, — занесу.

Из письма Б. Ф. Егорову. 2 сентября 1980

Биографию мне хочется написать, хотя согласился — признаюсь, грешный человек, — ради денег. Дело в том, что это очень трудный жанр: краткая биография (10 п. л.) для школьников (т<о> е<сть> надо писать понятно, и я хочу первый раз в жизни написать понятно!). А писать я хочу о серьезном — о внутренней биографии, о природе личности. Итак: 1) о личности Пушкина, 2) кратко, 3) понятно, — задача практически невыполнимая — это меня и взманило. Даже, если книга не получится вообще и придется ее бросить, потеряв лето, трудность настолько заманчива, что отказаться не хватает духа.

Из письма Б. А. Успенскому. 18 июня 1977

Один из смыслов замысла моей книги в том, чтобы написать биографию не как сумму внешних фактов (что и когда случилось), а как внутреннее психологическое единство, обусловленное единством личности, в том числе ее воли, интеллекта, самосознания. Я хотел показать, что как мифологический царь Адрас к чему ни прикасался, все обращал в золото, Пушкин все, к чему ни касался, превращал в творчество, в искусство (в этом и трагедия — Адрас умер от голода, пища становилась золотом). Пушкин — я убежден и старался это показать как в этой биографии, так и в других работах — видит в жизни черты искусства (ср. у Баратынского:

И жизни даровать, о лира,

Твое согласье захотел… —

и тут же: «поэтического мира огромный очерк я узрел» — представление о поэзии жизни не выдумка, а реальное мироощущение и Пушкина, и Баратынского). А любое художественное создание — борьба замысла и исполнения, логического и внелогического. Не станете же Вы отрицать, что в создании художественного произведения принимает участие замысел от крайне осознанных формул до спонтанных импульсов? Внешние обстоятельства вторгаются и оказывают «возмущающее» (иногда стимулирующее внутренне подготовленную самим же замыслом эволюцию его) воздействие. Так, Микель Анджело, получив от сеньории кусок мрамора, видит, что, вопреки его замыслу, фигуру можно будет сделать лишь сидячей. Жизнь — тот твердый, гранитный материал, который хочет остаться бесформенным куском, сопротивляется ваятелю, грозит убить его, обрушившись на него. А Пушкин — скульптор, торжествующий над материалом и подчиняющий его себе. Посмотрите сами: ему как бы всю жизнь «везет»: ссылки, преследования, безденежье, запреты… и как приходится говорить студентам? «Пушкин был сослан на юг. Это оказалось исключительно кстати, чтобы спонтанно созревавший в нем романтизм получил оформление». Пушкин сослан в Михайловское (он в отчаянии, оборваны все планы и связи, Вяземский совершенно серьезно пишет, что русская деревня зимой — та же крепость и что Пушкин сопьется). А мы говорим (и верно): «Пребывание в Михайловском было счастливым обстоятельством для оформления пушкинского историзма и народности, здесь ему открылся фольклор».

Представьте себя на его месте в Болдинскую осень: перед свадьбой он попал в мышеловку карантинов, не знает, жива ли невеста, т<ак> к<ак> в Москве эпидемия, не знает, будет ли свадьба вообще (денег нет и ссоры с будущей тещей), сам на переднем краю холеры. А все как будто ему опять повезло.

Стремление не поддаваться обстоятельствам было одним из постоянных пушкинских импульсов. Вот он лежит с разорванными кишками и раздробленным тазом. Боль, видимо, невероятная, но на слова Даля: «Не стыдись боли своей, стоная, тебе будет легче», — отвечает поразительно: «Смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил, не хочу…» И это когда он почти не может говорить от боли. Аренд говорил, что он был в тридцати сражениях и никогда не видел ничего подобного.

Из письма Б. Ф. Егорову. 20−21 октября 1986